—Мама, как папа себя чувствует?— перевожу тему, мама расплывается в улыбке: о папе она разговаривать любит, хотя порой кажется, что он для неё не важнее надоевшего платяного шкафа, который терпят, пока проход не загораживает.

—Папа ворчит, что больше никогда на дачу не поедет, достали его мои огурцы с помидорами, но ты ж его знаешь, сам в итоге первым и рванёт, чтобы урожай собрать. Ещё он на рыбалку намылился, а я не пускаю, потому что после неё ни рыбы, ни мужа трезвого, одни нервы. Ещё его друг Палыч хочет отдать папе свой мопед, а я тоже против. Что это такое? Престарелый байкер какой-то на смешном дырчике! Ещё расшибётся на старости лет, что потом делать? Лечить? Я, знаешь ли, не миллионерка.

Мама трещит и трещит, захлёбывается словами, то обвиняя папу в безответственности, расточительности, то умиляясь ему, краснея, как девчонка. Странные у родителей отношения. То любовь, то война, а то и вовсе холодное безразличие.

Устав от болтовни моей мамы, Даша выходит из комнаты, а я вдруг решаюсь задать вопрос:

—Мама, а ты помнишь Лаврова? В доме соседнем с мамой своей жил…

Мама открывает рот, снова захлопывает, поджимает губы, меняется в лице. Что-то неуловимое проскальзывает тенью, а пауза затягивается.

—Что ты вдруг о нихвспомнить решила? Ты, кажется, учиться поехала, а не ерундой свою голову забивать.

Даже тон изменился, в нём появились стальные нотки, а я вдруг снова чувствую себя маленькой девочкой, которая в чём-то провинилась, только сама не знает, в чём.

—Ярослава! Я о чём-то не знаю?— щурится, её ноздри гневно трепещут, будто вот-вот дым повалит.— Ты вновь где-то пересеклась с этим грязным оборванцем?

О, «грязный оборванец» — это даже мягко сказано. Бывало, мама выражалась покрепче. Порой даже сулила Демиду судимость в будущем, потому что «таким нищебродам там самое место».

—Ты всё знаешь, у меня от тебя секретов нет,— нагло вру, потому что давно научилась хранить тайны, не вмешивая в них родителей.

Даже про издевательства Лаврова никогда не рассказывала, хоть он и считает меня предательницей. Только я его ни разу не предала, только разве Демиду что-то объяснишь? Ему ненавидеть проще и легче. Будто бы злость — его защитная броня, помогающая не сломаться.

—Мама, почему ты так ненавидела его мать?— снова поднимаю запретную тему, на которую мама всегда отказывается разговаривать. Вот и сейчас:

—Не твоего ума дело,— слишком резко, очень порывисто. Зло.— Эта семейка — та ещё… гниль.

Как всегда, мама не договаривает, а мне вдруг становится неприятно. Если бы это не была моя мама, я бы даже употребила слово «противно».

—Но она же умерла,— вырывается из меня.— Разве можно так?..

—Можно и даже нужно,— бескомпромиссно, с полной уверенностью в своей правоте.— Смерть никакие грехи не покрывает. Лаврова была отвратительной грязной женщиной, на том свете ей самое место.

Я чуть было телефон на пол не роняю, слишком ошарашенная внезапной вспышкой злости и теми гадостями, что льются бурным потоком прямиком на меня.

Мама Демида была хорошей женщиной, она всегда угощала меня конфетами и гладила по голове, говоря, что я самая милая девочка на свете. Она была доброй, и я решительно не понимала, почему мама так на неё взъелась, а заодно и все женщины на нашей улице. Дикость какая-то, Средневековье.

—Мама, ты что такое говоришь?!— вскрививаю, а мама тяжело вздыхает.— Её нет уже, мама, это в прошлом. Что бы там между вами однажды не стряслось, это в прошлом!

Я даже вскакиваю с места, мечусь по комнате, пытаясь упорядочить мысли.

—Ты ещё ребёнок, Яся, что бы о себе не фантазировала,— голос мамы кажется приглушённым, а лицо замерло, превратившись в безжизненную маску.— В мире взрослых случаются разные неприятные вещи, о которых тебе лучше не знать.

—Мама, ты сегодня все планы перевыполнила,— я вдруг такой уставшей себя чувствую, вымотанной. К тому же возвращается Даша, я уже слышу её торопливые шаги за дверью, и я не хочу, чтобы она слышала все эти гадости, которые льются из моей мамы.— Мне надо к завтрашним лекциям готовиться, я, пожалуй, закончу разговор.

И вешаю трубку, не дожидаясь, когда мать ляпнет очередную глупость.

Это чертово двойное свидание — самая паршивая идея в моей жизни.

Желание целовать Ясю, стоит ей оказаться рядом — ещё худший звездец, от которого так просто не спрячешься. Мне от этого тошно. Я ворошу в себе злость, радуюсь, что она никуда не делась, что в крови моей течёт. Синеглазка — всё та же предательница, которая разрушила всё светлое, что было между нами своим длинным языком.

Она же клялась никому не говорить. Она обещала. А на деле о тайне узнали все и начался ужас, от которого мне пришлось избавляться кулаками и чужими выбитыми зубами.

Закрываю глаза, втягиваю носом спёртый воздух, дышу ароматами чужих духов и потных подмышек. Когда становится невмоготу, выскакиваю из автобуса в районе набережной, бегу к кромке воды и распугиваю вечерних рыбаков и их улов своими громкими криками.

Выпускаю демонов наружу. Ору, что есть мочи, горло надрываю, а в чернеющем вечернем небе серые облака. Кашляю, пополам сгибаюсь, давлюсь своим криком, выворачиваясь наизнанку.

—Эй, пацан, хватит голосить! Всю рыбу распугаешь!— злой окрик приводит в себя.

—Хорошо, мужик, я всё уже, больше не буду,— взмах руки в сторону говорящего, а в ответ тихое бурчание о невоспитанной молодёжи.

Мне уже легче. Я больше не хочу разрывать небо собственным криком. Не хочу выглядеть идиотом, хотя обычно на мнение незнакомых людей мне плевать, но, наверное, я вырос, раз думаю не только о себе.

—Будешь? Мне кажется, тебе не помешает. От нервов помогает,— рядом появляется невысокий мужичок с заметными проплешинами на лбу, в тонкой спортивной куртке и огромных сапогах. Тычет в меня флягой, снизу вверх в глаза заглядывает.

Острый запах алкоголя бьёт прицельно по рецепторам. Мужик улыбается, мол, бери, но я качаю головой и отхожу на шаг назад.

—Спортсмен, что ли?— недоверчиво меня осматривает с ног до головы, хмыкает и убирает флягу в нагрудный карман.— Рыбачить умеешь?