Я ждала, когда девушке наконец надоест слушать мой бред, но ей было интересно. Она сидела, подперев подбородок рукой, внимательно смотрела на меня и умудрялась понимающе кивать головой прямо в свою ладонь.

– Вот! – поставила я точку.

– Сейчас, – чего-то подождав, отозвалась девушка, придвинулась к компьютеру, пощелкала мышкой и записала для меня на бумажке грачевский адрес.

– Спасибо! – вежливо произнесла я и засунула листочек в карман.

А что теперь?

Я сидела на кухне, не включая света. В темноте думается лучше, ничего не отвлекает, а вечерние огни за окном – все равно что надежда на нужную идею, которая вот-вот непременно вспыхнет в голове яркой лампой.

Я услышала шаги Толика. Я заранее знала, что сейчас он войдет, включит свет, и обернулась. А он не знал обо мне ничего и поэтому вздрогнул, когда я неожиданно проявилась, возникла из тьмы в свете.

– Ты чего, Алиса? – спросил он испуганно. – У тебя все в порядке? – И пошли, и помчались мысли, связанные в бесконечную цепь причинами и следствиями. – Это из-за меня?

– Нет! Что ты! – ответила я, а потом еще могла бы добавить: «Толик – ты клевый мужик», но я так не говорю, и вообще это странно бы звучало между нами. – Дело совсем не в тебе.

Толик не решился произнести – наверное, не чувствовал себя имеющим право, – но глазами спрашивал.

Он не лез в душу, не выпытывал, не проявлял нарочито заботу и беспокойство. Он был таким же нерешительным и встревоженным, как я. А еще он был искренним и настоящим. И я…

Я ему все рассказала. От начала до конца. Честно. Хоть и без подробностей.

Толик смотрел на меня то испытующе, то задумчиво, то изумленно, задавая только нужные вопросы, типа: «А дальше? И что тогда? Ну и?» – и не произнося никаких лишних реплик.

– Только маме не говори, – попросила я в завершение и сразу установила запрет на всякие глупые мысли. – Ты не думай. Между нами ничего такого не было. Это совсем другое. Совсем.

И он согласился не думать, а потом предложил:

– Хочешь, я схожу к нему? Ну чего ты-то пойдешь неизвестно куда.

– Ты серьезно?

Толик усмехнулся.

– Ты ведь все равно надумаешь и попрешься. Лучше уж я. Мне так спокойнее.

– А ты честно сходишь? Не простоишь где-нибудь, а потом придешь и скажешь: «Я был. Ничего особенного».

– Алиса!

Вот видишь, Толик, – Алиса! Если бы «Лиса», я бы не сомневалась. Но мы же – чужие. Ты же – с мамой, а я только так, в качестве обязательного приложения.

– Я действительно схожу.

Я верю. Я ему верю. Он – надежный. Понимаю маму.

Не то что Грачев – сплошная беда и недоразумение.

Хоть бы Толик побыстрее! Потому что сидеть и ждать – самое ужасное, что есть на свете. Потому что, когда одна и не знаешь, что предполагать, под тоннами нарочно преувеличенного позитива все равно упрямо шевелится и пытается вырваться наружу страшное и черное. Его ничем не задавишь, оно сволочно живуче.

Я думаю о хорошем. Я думаю о хорошем. Пусть даже не очень хорошем – надо быть реалистом, – а допустимо плохом. По-хорошему плохом. Или по-плохому хорошем.

Дверь хлопнула.

Не побегу. Что я – маленькая?

Толик все шелестит одеждой, передвигает обувь. Скоро за мебель возьмется? Он специально копается? Не понимает, что я тут с ума схожу от нетерпения?

Я не выдержала, протопала к выходу:

– Ну как?

Толик при моем появлении выпрямился, напрягся, как-то заледенел, посмотрел в сторону, произнес хмуро и бесцветно:

– Нет твоего Тимофея.

– В смысле?

Да я сразу поняла, что он пытался сказать. Только на фиг нужна мне эта прозорливость. Я хотела ошибаться. Вот и выставила вперед, как щит, глупый и бесполезный вопрос.

– В смысле?

– В том-то и дело, – сквозь стиснутые зубы зло процедил Толик, – бессмысленно все это. – И все тише, тише, тише, почти шепотом – Нет его больше. Не существует.

По-моему, я где стояла, там и уселась прямо на пол. А Толик, словно я была новогодней елочкой, бегал вокруг меня и нес какой-то бред: то ли про лисичек, то ли про зайчиков.

– Хорошо, Алиса! – сказала Золушка. – Садись. Только с доски сотри.

Я взяла губку, с размаху шаркнула ею по доске.

Губка сделала «пуф-ф-ф» и, как напуганная каракатица, выпустила облачко, только не черное, а белое, окутав меня таинственным туманом.

Золушка с трагизмом в глазах наблюдала, как меловая пыль оседает на окружающие предметы, и мне стало ее жалко.

– Зоя Витольдовна, я сейчас схожу намочу губку и все протру.

У доски я уже отмаялась, больше не было смысла медлить, но я все равно не торопилась: не спеша дотопала до туалета, осторожно приоткрыла дверь, хотела открутить кран и тут услышала плач. Громкий, навзрыд, несдерживаемый. Потому что никто не услышит.

Бывают такие моменты, когда уже не стерпеть, когда слезы неуправляемы и льются вопреки любым усилиям воли. Но никто не должен их видеть. Чтобы не убедиться лишний раз: никому нет дела до твоих слез. Чтобы не стало еще поганей. Дальше уже некуда.

Но плакать в компании унитаза – это слишком!

– Эй! Кто там? Открывай!

Тишина. Наивная попытка создать впечатление, будто ты бестелесный призрак, стенающий по долгу службы и способный испариться в один момент. Этакая Плакса Миртл.

– Лучше открывай! А то дверь выбью.

Щелканье шпингалета и широкий взмах твердого деревянного крыла.

Будущим альтруистам. Спасая кого-либо откуда-либо, не стой перед открывающимися наружу дверями.

– Полинка?

Я и не заметила, что ее не было в классе.

У Потатуевой мокрое лицо и красные глаза. Она пытается сдерживать всхлипы, но ничего не получается. Они прорываются некрасиво, бульканьем в носу.