Дочь горестно вздохнула.

— Знаю, мама, знаю, но вдруг Боженька смилостивится над нами, не разлучит нас, и если даже так, то я все равно до конца жизни буду любить моего Мишеньку, — сказала дочь, горестно вздыхая.

Подобные слова растрогали Наталью. Вытерев о передник руки, она обняла дочь и стала нежно гладить ее по русой голове, приговаривая:

— Доченька ты моя ненаглядная, родненькая моя… Вот стукнет тебе шестнадцать годков — пусть твой жених присылает сватов.

3

Опарин жил, старясь не выделяться среди других казаков, а то ведь могли сказать — Федька понабрал где-то чужого добра и теперь жирует.

Дом себе поставили незатейливый, хотя и не самый последний в округе. Крепкий широкий сруб с террасой, сенями и передней, гостиной, спальней и небольшим углом для приготовления пищи. Слева от дверей — лаз в чулан, а напротив — большая печь с подом и камином, который в долгие зимние вечера освещал кухню смоляными шишками. Между стеной и печкой — полати, на которых спали Петр с Тимохой. Вдоль противоположной стены стояли лавки для кухонной утвари, а ближе к переплетенному окну, у широкой лавки для сна, — большой обеденный стол с тяжелой столешницей, две скамьи и сундук. Между лавкой от двери угла напротив печи и горницей — деревянная перегородка, отделяющая одну половину избы от другой.

Справа от дверей — угол в избе с холодным чуланом, кладовой, в котором стояли жернова, а рядом — выдолбленная из целого куска дерева высокая ступа; тут же решето и сито, а зимой еще и кадушка с водой.

Гостиная под стать всему остальному — небольшая, с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, но позже Федор зашил окно слюдой. В красном углу — полка с иконами, кадило, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные белые хлебцы — просфоры. Под молитвенной полкой — небольшой столик-трехножка, а на нем всегда лежало что-то церковное. К примеру, в Пасху — куличи и крашеные яйца, в Вербное воскресенье — распустившаяся верба в горшке с водой, но чаще всего — принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.

Здесь же стол для занятия рукоделием, и на нем — целая гора тряпичных лоскутков, среди которых затерялся берестяной коробок с иглами, наперстками, нитками и пуговицами. Возле стола — два табурета. Напротив окна на стене — большое овальное зеркало в бронзовом окладе, привезенное Федором из Нерчинска. Под ним — широкая скамья, покрытая овчинной шубой, являвшаяся спальным местом Аришки.

Была еще и небольшая комнатка, смежная с гостиной и отделенная от нее занавеской, где стояла родительская кровать.

Таким же незамысловатым выглядел и опаринский двор, огороженный забором из жердей. В нем — амбар, помещение для коровы, поветь — нежилое помещение для Киргиза, небольшой огород. Тут же баня «по-черному» и сарай, где у хозяина, мечтавшего когда-нибудь заняться пашенным делом, хранились сельхозорудия, конская сбруя, а еще стоял обыкновенный плотничий верстак. В конце огорода — сруб — колодец с ледяной прозрачной водой.

Вот возле этого колодца Федор и устроил испытание своим сыновьям. Чтобы не путаться в рукавах казахского кафтана, он его снял и набросил на колодезный ворот, оставшись в исподнем. Петр же с Тимохой лишь освободили застежки своих косовороток и для удобства закатили штанины брюк.

— Так, кто первый? — протягивая саблю сыновьям, спросил отец.

— Давай мне! — подтянув штаны, выступил вперед Тимоха.

— Ты не подтягивай штаны-то, подвяжи их ниткой, а не то свалятся, и носом не шмыгай — не маленький, — беззлобно укорил его отец.

Петр снял свой пояс с рубахи и протянул его брату. Подвязав штаны, Тимоха смело взял из рук родителя саблю, вынул ее из ножен и принял боевую стойку.

— Чего стоишь, давай, наступай! — велел ему отец. Тимоха, размахивая клинком, смело полетел вперед и тут же, выронив саблю, упал носом на землю.

— Так нечестно! Зачем ты мне, папа, ножку подставил? — закричал парень.

— Ты давай, не гунди, а дерись! На ратном поле тебе не на кого будет пенять. Наступай!.. — прикрикнул на него отец.

…На этот раз Тимоха был осторожен, опасаясь снова попасть впросак. Вместо смелого движения вперед он начал делать какие-то замысловатые движения, и это у него получалось так ловко, что отец был вынужден отступить.

— Давай-давай! — подбадривал Федор сына. — Кистью, кистью больше работай, а то у тебя мертвое лезвие. Так, недурно! Еще давай…

Тимоха в ударе снова и снова пытался загнать отца в угол, но в тот самый момент, когда он уже готов был праздновать победу, Федор, изловчившись, выбил у него из рук саблю.

— Вот так, братец, нужно воевать! — подхватив ее на лету, усмехнулся старший Опарин. — Еще развлечемся? — спросил он Тимофея.

— Нет, теперь давай я! — сказал Петр.

Сын взял из рук отца саблю и начал осторожно на него наступать. В отличие от брата, в стойке Петра присутствовало что-то звериное. Он не шел на противника грудью, а, пригнувшись к земле, мягко подкрадывался к нему, при этом зорко следя за каждым движением человека. Саблю держал жестко, уверенно, но размахивать ею не пытался. Напротив, он будто бы выжидал, когда противник ошибется.

— Давай, наступай, что крадешься, как волк! — зарычал на него отец, но Петр не слушал. Его цель — победить, а если он будет спешить, то папа непременно расправится с ним, как с Тимохой.

В результате отцу надоело наблюдать за волчьей поступью сына, и он пошел вперед. Натиск Федора был таким стремительным и неукротимым, что Петру пришлось нелегко. Он метался из стороны в сторону, делал волчьи прыжки, пытаясь увернуться от ударов, но старший Опарин продолжал наступать. Сабля в его руке была будто бы живая. Она играла, делала невообразимые движения, запутывая противника и принуждая его сдаться.

Петр же не хотел сдаваться. Заколдованный замысловатой игрой отцовской сабли, он вдруг встрепенулся, сделал волчий бросок вперед и достал бы Федора, но отцу помогли бойцовский опыт и прирожденная ловкость. Сделав шаг вправо, он быстро развернулся и, схватив пробегавшего мимо него сына за шиворот посконной рубахи, бросил наземь. Подставленный к горлу Петра клинок говорил о его полном проигрыше.

— Так, воины. Теперь вы осознали свою слабость? Нечего было канючить: возьми нас, папа, с собой… Нет, братцы, вначале научитесь воевать, а уж потом просите, — довольный собой, проговорил Федор.

4

Угрюмые и пристыженные, стояли сыновья, не смея поднять глаза на отца. В это время мимо опаринского недостроенного забора от приказной избы ехал на коне хорунжий Ефим Верига.

— Смену себе готовишь? Давно пора! Как ребятня-то твоя вымахала! — заметил мужчина.

Федор развел руками. Мол, куда денешься, если в их албазинском войске мало ратных людей.

— Чего ты в такую-то рань на коне? К атаману ездил? — спросил Опарин товарища.

— Да, — кивает головой Верига.