– Я свое дело сделал. Вход свободен.

По его отмашке створки ворот медленно поползли, распахиваясь во всю ширь. Четверо одетых как для сражения братьев-рыцарей застыли по обе стороны прохода.

«Сержанты, – отметил для себя Ногарэ. – Доспехи бедноваты, да и лица далеки от благородства. А что еще можно ждать от повторяющих поступок Иуды?»

Жерар де Виллье предательством своих братьев и командиров покупал жизнь и свободу. Что двигало сержантами, которых он завербовал себе в помощники? Слепая преданность прецептору? Жажда наживы? Личные обиды на Великого магистра и его приближенных?

Хранитель печати позвал капитана лучников:

– Теперь все в ваших руках!

Поток вооруженных людей ворвался в ворота.

Когда скрылся последний солдат, Ногарэ с усмешкой вошел следом. Вход в донжон зиял, будто раскрытая рана. Внутри мелькали отсветы факелов, слышались крики, кое-где бряцало оружие. Видимо, не всех храмовников удалось застать врасплох сонными и растерянными.

Ничего. В любом кропотливом деле, как бы тщательно оно ни было продумано и подготовлено, возможны издержки, досадные случайности, непредвиденные обстоятельства. Но плох тот командир, который не может устранить их на ходу. Или предусмотреть заранее. Сейчас в Тампле приходится по три королевских солдата на одного рыцаря Храма. Успей все храмовники облачиться в доспехи и вооружиться, это преимущество свелось бы к нулю. Закаленные в пустынях Палестины воины играючи разметали бы королевскую стражу. Но в нижнем белье да с голыми руками много не навоюешь. Вот еще чуть-чуть…

С подоконника верхнего этажа с криком сорвался человек в развевающихся белых одеждах и ударился о вымощенную камнем площадку в шаге от Гийома де Ногарэ. Застыл, выставив к затянутому тучами небу растрепанную бороду. Черная лужа медленно растекалась под его затылком.

Хранитель печати поманил лучника с факелом. Склонился над мертвецом. Седые виски, впалые щеки, легкий росчерк шрама на лбу.

– Ты хитер, Гуго де Шалон! – выплюнул Ногарэ. – Сумел уйти легко. Жди остальных в аду, старый лис!

– Мессир! – окликнул канцлера высунувшийся на крыльцо лучник. – Мессир, капитан де Парейль приказал передать, что все кончено. Они ждут вас!

Прекрасно!

Ногарэ вошел под своды башни. Ярко-рыжие сполохи факелов метались по стенам, лицам и одежде людей. Слишком много пламени. Глаза людей из-за него отсвечивали красным. Казалось, что преисподняя – вот она, вокруг.

Пять десятков храмовников стояли на коленях. В разорванных одеждах, со скрученными за спиной руками. На лицах многих – следы побоев. В первом ряду сам Великий магистр Жак де Моле, визитатор[52]Гуго де Перо, магистр Нормандии Жоффруа де Шарне, комтуры Ордена: Жерар де Гоше, Готье де Лианкур, Ги Дофен.

– По какому праву? – прохрипел худой, изможденный, будто пустынник, старец де Моле. – Ты ответишь за это, Ногарэ!

«Как бы не так!» – подумал хранитель печати.

А вслух сказал:

– Я исполняю королевскую волю. Ты осмеливаешься указывать его величеству, что делать, а что нет?

Вместо ответа де Моле только яростно засопел.

– Сейчас я зачту вам королевский приказ, – продолжал Гийом. Вынул из-за пазухи свиток, поднял его над головой, давая всем рассмотреть королевскую печать. Развернул и торжественно провозгласил: – «Событие печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызывает ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже – за пределами человеческого, стала известна нам, благодаря сообщениям достойных доверия людей, вызвала у нас глубокое удивление, заставила нас дрожать от неподдельного ужаса…»[53]

Слова канцлера падали в гробовой тишине, отражались эхом под потолком. И все ниже опускались головы рыцарей Храма. Озвученные обвинения не давали надежды на снисхождение суда – хоть светского, хоть церковного.

– «…Стало известно нам, что бедные рыцари Иисуса из Храма Соломона позабыли Господа, отвергли Веру, впали в ересь и предавались множеству вольных и невольных грехов… Отрекались от Иисуса Христа, вступая в Орден, и плевали на святой крест при посвящении, и мочились на него во время богомерзких собраний. Искажали мессу подобно грязным язычникам и не освящали Святых Даров, причащаясь. Поклонялись идолу, приносили ему в жертву христианских младенцев, почитали его как земное воплощение Бога Отца и Спасителя. Предавались содомскому греху, совокупляясь друг с другом, устраивали оргии, невзирая на Посты…»[54]

– Ложь! – не выдержал де Моле. Наклонился вперед, словно желая зубами дотянуться до ненавистного ему придворного. Двое лучников схватили Великого магистра за плечи, вернули в строй. – Ложь! Жалкая и безыскусная! Никто не поверит этому!

Ногарэ поднял глаза от свитка. Его улыбка соперничала с волчьим оскалом.

– Ложь, ты говоришь? Никто не поверит? А как насчет того, что весь Париж бурлит слухами, что храмовники поклоняются коту, который является к ним на собраниях? Конечно, прежде они доводят себя до исступления всякими дурманящими снадобьями, привезенными с Востока… А в каждой провинции Ордена Храма установлен каменный трехголовый и трехликий идол с ожерельем из черепов… Если молиться ему особенно усердно, приносить кровавые жертвы и целовать задницу, то он превращает любой металл в золото. Спроси любого лавочника – он расскажет тебе, откуда в Ордене Храма такие богатства. Расскажет красочно, как будто сам мазал губы идола кровью украденного младенца.

Де Моле боролся с лучниками, которые удерживали его за одежду. Ворот рубахи передавил магистру горло. Он хрипел и беззвучно шептал искореженными губами: «Ложь… Ложь… Ложь…»

– Вы предали всех христиан! А они так верили вам, так надеялись, что Орден Храма защитит их! Но бедные рыцари Храма Соломона предпочли служение золотому тельцу. Вам была нужна только власть, а золото – вот что дает величайшую власть в мире! И ты, Жак де Моле, – Ногарэ наклонился, заглянув в безумные глаза Великого магистра, – ты сам признаешься во всем! Ты и твои люди подпишут все признания, которые тебе покажут. Рано или поздно… И чем раньше ты это сделаешь, тем скорее отыщешь смерть быструю и безболезненную.

Хранитель печати выпрямился и отвернулся. Глава Ордена больше не интересовал его. Пока не интересовал.

Ален де Парейль подошел, проговорил негромко:

– Всего в замке было шестьдесят два рыцаря и сержанта. Восемь из них покончили жизнь самоубийством. Остальные здесь. Прислугу не считали.