от нормы. Все предлоги были хороши. В большинстве случаев то, в чем обвиняли людей, не было правонарушением как таковым и не должно было закончиться осуждением. Нередко они месяцами не знали о причине своего интернирования.

Он открывает ящик стола и достает толстую серую папку, перетянутую ремешком.

— У меня здесь сотни писем, которые интернированные писали семьям, руководству учреждений, представителям правосудия. Во всех — замешательство, боль, обида и стыд.

Бертле расстегивает ремешок и начинает листать папку.

— Вот, например, письмо, отправленное заключенным в пятьдесят пятом году: «Меня арестовала полиция во Фрибуре, где я в то время находился, и отвезла в тюрьму в Берне. Я провел там две недели и был интернирован в тюрьму в Хиндельбанке без предъявления обвинения. Я уже два месяца сижу, сам не знаю за что. Я протестую против этой меры и прошу вас рассматривать мое письмо как апелляцию на поражающее меня в правах решение, являющееся чистым произволом».

К некоторым страницам приклеены цветные стикеры.

— Вот это другое письмо, от заключенного из тюрьмы Сиона: «8 февраля меня бросили за решетку. Я не видел ни родственников, ни друзей. Не знаю, проинформировали моего работодателя на фабрике о моем положении или нет, что он думает обо мне, ушедшем с работы две недели назад. Я не знаю, кто меня осудил и как долго я пробуду в тюрьме. За пятнадцать дней мне не дали возможности оправдаться. Меня оставят томиться в застенке до самой смерти? Или переведут в еще более темное подземелье?»

Бертле на мгновение умолкает и смотрит на меня, чтобы увидеть мою реакцию.

— Некоторые письма просто душераздирающие — например, призыв матери о помощи: «Я растеряна — мою дочь забрали, не позволив ей сообщить мне, где она находится. Теперь она может работать у моей сестры швеей. Я полна решимости позаботиться о ней, дать ей возможность прийти в себя. Пожалуйста, дайте моей дочери шанс».

— Ужасно!

— Да. Самое жестокое, что именно родственники иногда инициировали интернирование, но почти все потом ужасались несоразмерности ответной реакции. Одна женщина бьет тревогу из-за того, что спровоцировала задержание, обратившись за помощью к властям… «Мой брат много пил несколько месяцев. В феврале шестьдесят второго года я вмешалась, искренне полагая, что его отправят в реабилитационный центр. К сожалению, через несколько дней я узнала, что брата увезли в Кретлонг. Передать вам наше горе невозможно. Могу сказать, что мой брат никому не причинил вреда, кроме самого себя. Он самый миролюбивый человек, которого только можно встретить».

Бертле захлопывает папку.

— Перед нами скандал на государственном уровне, растянувшийся на десятилетия. То, как власти обращались с людьми, выходит за рамки любых наших представлений. Если б то, о чем я вам рассказываю, происходило только до войны, мы еще могли бы это понять, но такой была реальность во всех кантонах до восемьдесят первого года, когда отменили административные аресты.

— Как это возможно? Почему никто не отреагировал раньше?

— Это мы и пытаемся выяснить. Кажется невероятным, что общество не сопротивлялось, но иногда, увы, проще закрыть глаза и не обращать внимания. Трусость, равнодушие, конформизм… многие факторы объясняют, как мы до этого докатились. Никто не хотел видеть, что происходит. Не следует забывать, что большинство интернированных были выходцами из бедных и неблагополучных семей. Немногие оспаривали решения о задержании. Как правило, они предпочитали сотрудничать в надежде смягчить приговор или облегчить условия содержания. После освобождения всем было слишком стыдно открыто говорить о том, через что они прошли. Эти формы содержания под стражей наносили душам невообразимый урон.

Я в шоке. Чем оправдать то, что мою мать-подростка заперли в одном из этих страшных заведений? Я вспоминаю «диагнозы», перечисленные Бертле: разврат, алкоголизм, безнравственность… Не могу поверить, что хоть один может касаться Нины.

Профессор снова берет в руки фотографию с неровными краями.

— Можете ее датировать?

— Думаю, она была сделана между шестьдесят пятым и шестьдесят седьмым годами — во всяком случае, не позже.

— У вас есть хоть какая-нибудь информация о пребывании вашей матери в доме Святой Марии?

— Нет, и никаких других документов тоже нет. К сожалению, моя мама сейчас не говорит. Не думаю, что она сказала бы мне, даже если б могла. Я мог и не увидеть эту фотографию.

Мы умолкаем; про такую паузу говорят: «Ангел пролетел». Бертле задумчиво рассматривает снимок, а я пытаюсь возобновить разговор:

— Что вы знаете о доме Святой Марии?

— Был год, когда я в основном занимался пенитенциарными учреждениями латинских кантонов: Во, Женевы, Фрибура, Невшателя и Вале… Объем работы непомерный. Я сведу вас с нашей коллегой, которая работает в общежитиях и учебных заведениях для девочек; от нее вы узнаете гораздо больше.

Бертле улыбается и возвращает мне фотографию.

— Я уже сообщил доктору Дюссо о вашем визите. Его кабинет дальше по коридору, вы легко найдете. Ко мне приходите в любое время, моя дверь для вас всегда открыта. Планируете остаться в Лозанне надолго?

Я колеблюсь всего мгновение.

— Пока не знаю. Это будет зависеть не от меня…

5

Дверь в кабинет доктора Дюссо приоткрыта. Молодая женщина лет тридцати пяти, темноволосая, миниатюрная, сидя на стремянке, убирает толстые папки на последнюю полку книжного шкафа. Я тихонько стучу.

— Извините, я ищу доктора Дюссо.

Женщина поворачивает голову.

— Уже иду. Дайте мне только время, чтобы…

Она несколько секунд борется со своими записями, потом спускается и распахивает передо мной дверь.

— Господин Кирхер?

— Именно так, — мысленно усмехнувшись, отвечаю я.

Доктор протягивает мне руку. У нее чудесные сине-зеленые глаза, мелкие веснушки усеивают щеки, от угла рта к «ложбинке ангела» тянется небольшой шрам.

— Марианна Дюссо, приятно познакомиться. Людовик предупредил меня о вашем визите. Входите.

Я все еще слегка ошарашен, потому что ожидал увидеть мужчину, ровесника Бертле, и, как умею, пытаюсь скрыть удивление.

Кабинет Марианны намного у́же профессорского. На стене висит репродукция Шагала — влюбленная пара, летящая над городом, — милые безделушки украшают шкафы, на тележке для книг стоит ваза с цветами из дутого стекла.

— Вы ищете информацию о доме Святой Марии, если я правильно поняла.

— Верно.

Не обращая на меня внимания, Марианна начинает перебирать бумаги, навалом лежащие на столе.

— Куда я его засунула, будь он неладен?! Все время теряю… Ага! — Я вижу, как она достает из-под бумаг свой мобильный телефон. — Как насчет кофе? Я сегодня без ланча, и мне нужна хорошая доза кофеина, чтобы продержаться весь день.

— С удовольствием.

— Единственная кофемашина на этаже сломана; не возражаете, если мы пойдем в кафетерий? В этот час там пусто, и мы сможем спокойно поговорить.

Я следую за ней и по пути