И вообще, эти русские женщины… Сколько их у него было! А так ничего и не понял…

Приближался его отпуск и время поездки домой. Парвиз нервничал – как воспримет его Снежную королеву семья? Родственные связи в семье были крепкими, но из дома он уехал давно, стал отрезанным ломтем. Родители смирились, что средний сын далеко и давно живет своей жизнью. Конечно, поправ устои семьи и страны, женившись на русской, на женщине другой веры, он если не оскорбил их, то сильно расстроил.

Но и утешение было – старший сын с тремя внуками и три дочери – красавицы и умницы. Две – тихие и семейные женщины, дай им бог! А вот за младшую волновались – младшая, Лейла, оказалась строптивой – настояла на учебе в Париже и стала совсем европейкой. Родителей не стесняется – ходит в брюках и, спаси Аллах, курит! Вот ведь кошмар!

Семья Патруди не была религиозной, но традиции все же соблюдались.

По любимому сыну Зейнаб-ханум скучала. Холодная и равнодушная страна, куда занесло ее мальчика, пугала ее. Она не могла поверить, что там, в этой далекой и снежной Москве, нет, например, обычной зубной пасты. Нет, смеялся сын, вообще-то она есть! Но, мама, такого вкуса и запаха…

Перед отъездом он тщательно собирал чемодан. Зейнаб-ханум сидела рядом и громко вздыхала: зубная паста, крем для бритья, лезвия для бритья, одеколон и крем после бритья – неужели там этого нет? Коробки с любимым хумусом, упаковки пахлавы, пудинга мхлабие и печенья маамуль. Пакеты с булгуром и нутом, кунжутная паста и даже спагетти. Неужели в этой стране нет спагетти? И томатного соуса тоже?

Еще там не было фисташковой халвы, любимого лакомства мальчика, белых трикотажных трусов, цветных носков, дезодорантов – интересно, как тогда они пахнут? Ах да! У них же всегда зима, всегда холод! И такое короткое лето.

Рубашек, джинсов, мокасин и джемперов тоже не было. Похоже, со всем остальным тоже были проблемы – например, с оливковым маслом.

– Бедный мой мальчик! – И Зейнаб-ханум утирала слезу.

Правда, подарки из далекой Москвы сын им привозил, и подарки чудесные! Например, черную икру, которая была куда вкуснее иранской. Или легчайший, прозрачный, как паутинка, и невозможно теплый пушистый платок – такой жаркий, что и надевать его было некогда. Была еще шкатулка – из черного лака с изумительно выписанной тонкой картинкой: на ней рвались вперед тонконогие кони с золотистыми гривами. За конями бежала карета, в которой сидела румяная девушка в цветастом платке, из которого выбивалась золотая коса. Зейнаб-ханум любила разглядывать эту молодую русскую красавицу, на которую наверняка похожа ее невестка.

Привозил Парвиз и красивую деревянную посуду, расписанную золотым и красным, – легкую, горевшую на солнце ярким огнем. И пушистые меховые шапки для сестер – длинноворсые, переливчатые, черные с сединой на концах – из сибирской лисы.

Сестры были довольны – и в Бейруте бывает такая зима, что впору надеть этих лисиц!

А отцу, уважаемому Али Беку, сын привез в подарок часы. Отец долго разглядывал их, потом рассмеялся и снял свой золотой «Ролекс».

– Ну, что ж! Буду носить и всех удивлять!

А Зейнаб-ханум, дорогой матери, привез в подарок кольцо – якутский бриллиант.

– Мама, – объяснил он. – Эти камни – самые чистые.

Кольцо было красивым. Но самое главное – оно было подарено сыном! И Зейнаб-ханум его не снимала.

Перед приездом сына с невесткой она совсем загоняла прислугу – мыли высоченные арочные окна, снимали неподъемные шторы, расшитые золотыми нитками. Крахмалили кружевное белье. Испуганный садовник обрывал подвядшие лепестки на пышных розах. И, конечно, готовились яства – все то, по чему наверняка соскучился ее дорогой мальчик.

Табуле, кебабы, киббех, фатуш и домашняя, тончайшая, золотистая пахлава – все, чтобы порадовать любимого мальчика!

Про невестку она старалась не думать – боялась. Ясно было одно – чужая. Именно это слово она повторяла, как заведенная. Чужая, чужая. Чужая во всем.

Как они поймут друг друга? Зейнаб-ханум не говорит по-английски. Слава богу, по-английски говорят ее муж, младшая дочь, два зятя и старший сын. А как они будут общаться? В ночь перед приездом детей Зейнаб-ханум не спала – бродила по дому, проводила ладонью по мебели, поправляла шторы, переставляла вазы с пышными розами. До рассвета так и промучилась, глядя, как в окно пробивается ранний свет нового и тревожного дня.

Ждала их на пороге – в нарядной абайе, расшитой золотом, и кружевном хиджабе. Надела и лучшие украшения – кольца, серьги, браслеты.

На комоде стояла дорогая старинная шкатулка с приготовленным для невестки подарком – резная шкатулка, а в ней ожерелье с крупными изумрудами, сапфирами и рубинами, которое сделал семейный ювелир и старый друг, дорогой Наджимуддин.

Зейнаб-ханум нервничала, и ее лицо расцветало бордовыми пятнами. Младшая дочь взяла ее за руку.

Подъехала машина и резко затормозила у ворот дома. Из машины резво и быстро выскочил сын. При виде матери и сестер его лицо осветила радость.

Шофер открыл заднюю дверцу, и из нее медленно вышла молодая женщина. Высокая – выше Парвиза, – очень худая, длинноногая, в ярком платье, не прикрывающем колен.

Женщина растерянно глянула на роскошный дом, увидела стоящую на крыльце родню и вопросительно посмотрела на мужа.

Тот взял ее за руку, и они вошли в тенистый двор дома семьи Патруди.

Сын обнял всю родню по очереди: сначала отца, потом мать, старшего брата, а уж после него и сестер. Его молодая жена стояла чуть поодаль и с какой-то неприкрытой тоской наблюдала за этой сценой.

Муж подвел ее ближе. Все смотрели на нее внимательно, настороженно, не отрывая глаз, словно приценивались. Она смутилась и нахмурилась, одарив мужа недовольным взглядом.

Наконец к ней шагнул старший брат и протянул ей руку. Все громко выдохнули и заулыбались.

Зейнаб-ханум слышала громкие удары своего сердца, и ей казалось, что слышит их не только она. Она вздрогнула, сбросив с себя оцепенение, с испугом, словно ища поддержки, посмотрела на мужа и, сделав шаг вперед, протянула к невестке руки.

Та, снова коротко взглянув на мужа, словно ища у него помощи и одобрения, тоже сделала шаг вперед.

Зейнаб-ханум обняла ее, и общий вздох облегчения поднялся над широким белым мраморным крыльцом, уносясь куда-то вверх, под самую крышу.

Потом Милочку обнимали долго и обстоятельно, по очереди – золовки, их дети, жена старшего брата. Мужчины жали руки и улыбались – похоже, она всем понравилась. А ее сдержанность и холодность списали на неуверенность, неловкость и страх.

Милочка оглядывала дом и удивлялась – такого ей видеть не приходилось. Если только в кино! Московские квартиры, поражавшие ее размерами и, как казалось, роскошью, квартиры Серегиного деда-артиста, Алеши Божко и его богатых друзей и известных людей казались ей теперь курятниками и сараями в сравнении с родовым домом ее супруга. Это был замок, роскошный восточный дворец.