Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для среднеазиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.

Ладно, мы-то, строители, прибыли сюда на время. Притом, что после каждой рабочей декады наш график предусматривал выезд на четыре выходных дня домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. В перспективе же, сдав трассу месяца через три-четыре, мы навсегда попрощались бы с сим затерянным миром.

А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, деваться было некуда, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.

Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка и уюта.

Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Чуть дальше теснились два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли рядами разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.

Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот беспородный кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки вёрст вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, заброшенного неласковой к нему судьбой на эту бесплодную землю.

Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.

Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.

Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…

Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.

Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.

Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.

По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом — целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным меркам влагу, чем не экзотика!

Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.

Люди со стороны были здесь редкими гостями.

За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники — семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.

Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком немалые расстояния. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.

На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах — легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, — у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.

Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.

Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.

Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.

С нашим появлением старики заметно ободрились.

Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.

Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с первыми лучами солнца.

Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.

Как правило, за ужином мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.

«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.

Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении коллектива.

Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике до утра.

В силу производственной необходимости мне приходилось порой оставаться в лагере в дневные часы, и супружеская пара целый день маячила перед моими глазами.

Надо было видеть, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности!

Его начальство сидело где-то за тридевять земель, но старый железнодорожник, получавший твердый оклад, поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, проверял стрелки, белил столбики, переставлял какие-то ящики, выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.

Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.

Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.

Под стать мужу была и жена.

Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик — «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса