class="p1">— Ну, что ж! Можешь собираться во-свояси!

Катя очень привыкла к людям и ей было жалко расстаться с доктором, с Татьяной Петровной, со своими соседками.

Но мысль увидать снова Петю заставляла ее сердце так радостно биться, что Кате было даже как-то стыдно перед всеми, с кем она прощалась. Уж очень веселое получалось прощание. Но доктор, угадав ее мысли, сказал улыбаясь:

— Ты не стесняйся. Мы привыкли. Приходят к нам — плачут, уходят — смеются. Такое уж наше дело.

Татьяна Петровна выдала Кате все ее вещи и отобрала больничные.

— А вот это не знаю, что… Ладанка, что ли, какая.

— Да, это мне тетя повесила, чтоб болезнь не приставала.

— Не очень-то тебя твоя ладанка охранила. Лучше бы чем ладанки-то придумывать, вшей бы не разводили. А это пояс, что ли?

— Да, пояс… Он мне не нужен.

— Да нет уж, бери…

Катя взяла пояс, но в душе твердо решила больше его никогда не надевать. Если тетка рассердится на нее — пусть. Катя тогда уйдет от нее вместе с Петей и поищет себе работу. Вообще за время пребывания в больнице Катя как-то иначе стала представлять себе жизнь. Все ей теперь казалось совершенно простым и легким. В Москве да не найти работы. Вот пустяки.

Катя пошла по яркому снегу, который приятно скрипел под ногами.

Дойдя до леса, обернулась в последний раз на больницу. А ведь, пожалуй, и лучше, что она заболела. До болезни она была куда слабее и трусливее.

Кирпичные корпуса стояли спокойно, розовые от морозного солнца. Неужели все уходят отсюда такими счастливыми? Милый Петя. Как он ей обрадуется. Как протянет к ней ручки. Вот будет счастье.

И Катя побежала по лесу.

До станции было версты две. Когда Катя подходила к кассе, вдали уже свистел поезд. И у кассы и в вагоне было очень свободно. Был канун праздника, никто не ехал в Москву. Очень удобно. Впрочем, отныне в жизни все должно удаваться.

От вокзала Катя почти бегом дошла до дому. С непривычки у нее дрожали ноги. Правда, путь был не близкий. Наступила ночь.

У калитки Катя даже остановилась, так волновала ее мысль увидать Петю. Но волнение это было радостно.

Взойдя на крыльцо, она дернула за ручку звонка.

Послышались знакомые Зинины шаги и лязг замка.

Дверь отворилась.

— Здравствуй, Зиночка.

В ответ раздался испуганный крик.

Зина бросилась к себе в комнату, оставив дверь настежь.

Катя очень удивилась такому странному приему.

Она вошла в дом, заперла за собой дверь и, шаря в темноте руками, пошла по коридору.

— Тетя Варя! — позвала она.

Никто не ответил.

На двери висел замок.

— Зина! А, Зина!

Опять никакого ответа.

— Зина, где ты?

В коридор упала полоска света. Зина стояла на пороге своей комнаты и испуганно глядела на Катю.

— Ты разве живая?

— Конечно, живая. Я тифом болела, а теперь поправилась.

— Ну-у?

Зина радостно, но еще немного робко подошла к Кате и тронула ее за руку.

— А я об тебе плакала.

— А тетя где?

— Ее нет.

— На рынок ушла! А Петя?

— И Пети нет!

— А где ж он?..

— Да ведь они из Москвы уже месяц как уехали.

Катя из всех сил сжала себе сердце. Словно боялась выпустить из груди ту недавнюю «больничную» бодрость.

— Куда уехали?

Она сразу приготовилась к самому худшему. И все-таки ей стало невыносимо тяжело, когда Зина ответила:

— Неизвестно! Никто не знает! А комнату теперь один служащий населяет.

— Неужели… никто не знает?

— Сразу собралась и уехала. Она письмо какое-то получила… А тут еще этот Рвач приходил. Убить грозился.

Зина со страхом огляделась.

— Такой разбойник… Варвара Петровна никому ничего не сказывала. Уехала совсем внезапно. Ну, а ты-то? Ты где была?…

— В больнице… тифом болела.

Катя села на Зинину кровать и задумчиво поглядела на окно.

В комнате было тихо и тесно, но там за окном чернел огромный вечно гудящий, беспокойный мир, и где-то в этом мире затерялся теперь Петя. Как его найти? Где искать? Кого спросить?

— Ты не плачь, — сказала Зина.

— Я и не плачу. Искать надо, а не плакать… Вот только как его искать. Неужели она так никому ничего и не сказала.

— Никому. А ведь про тебя мы все думали, что ты умерла.

В это время звякнул звонок, и Зина пошла отпирать.

Пришел ее отец, Иван Петрович. В сенях он долго громыхал санками, потом вошел в комнату, бережно неся перед собой мешок с гитарой.

Зина внесла несколько мешочков с продуктами.

— А, — сказал Иван Петрович чуть заплетающимся языком, он был немного пьян, — воскресшая из мертвых… Приветствую и поздравляю, ибо жизнь есть сладчайший дар богов… О, люди, не цените вы сего дара и постоянно обесцениваете его враждою и злобою… Поздравляю тебя, девочка, поздравляю.

Затем он обвел комнату взглядом и указал рукою на стоявший в углу дубовый стул.

— Ты, мой старый товарищ, ты свидетель моей юности, предназначен сегодня согреть мое дряхлое тело, став благородною жертвою огненной стихии… Пробил твой час… Черным дымом разлетишься ты по ночному небу… А когда-то бывало, взобравшись на тебя с ногами, слушал я сказки бабушки Екатерины Гурьевны, пока наконец не засыпал.

Он вынул из стола фотографическую карточку, изображающую семилетнего мальчика, и показал ее стулу.

— Узнаешь? — спросил он.

— Папа, — тихо сказала Зина, — ты зачем это опять самогон пил.

— По недоумию, дочь, по недоумию… Налили, а я выпил… Еще налили, я еще… Ну и дырбулызнул…

Он взял пилу и принялся пилить стул.

Когда в печке зашумело пламя, он вынул гитару и начал наигрывать грустные, переливчатые вариации.

Опять казалось, что плывешь в лодке по широкой-широкой реке. На зеленых лугах пасутся стада, на пригорке лепится деревушка, а вдали тянется темный дремучий лес и белые облака сбились над ним в огромные груды ваты.

Дзынь…

Сразу пропали и луга и облака и лес…

Лопнула струна.

Иван Петрович покачал головою.

— Не хочешь меня сегодня до конца утешить, своенравное существо.

Он положил гитару и стал возиться со струною.

— У Кати тиф был сыпной, — сказала Зина.

— Модная болезнь, девочка, модная болезнь.

— Скажите, — нерешительно спросила Катя, — как вы думаете, куда моя тетя поехала.

Иван Петрович вынул гитару и начал наигрывать грустные вариации.

— Ничего не думаю… и не хочу думать, ибо положа руку на сердце должен констатировать тот печальнейший факт, что тетка твоя зналась со всевозможною швалью и была по существу стерва.

— Я Петю хочу найти.

— А… это