И вот тут тайное злорадство, как червячок крутившееся в глубинах его либеральной души, сменилось трусливым беспокойством. Беспокойство это все росло и росло и к десяти часам ночи сделалось нестерпимым. Оделся и поехал в типографию, где печатался местный «Листок», узнать, нет ли каких-нибудь положительных сведений о событиях в Петербурге.

— Есть телеграмма!

Прочитал и радостно улыбнулся. Как гора с плеч свалилась! Слух подтверждался. Действительно — покушение на убийство царя, книги с динамитом и арест трех студентов: Генералова, Осипанова и Андреюшкина. Совершенно неизвестные фамилии. Слава Богу: значит, Дмитрий с Григорием целы! А это самое главное, что ему надо было сейчас знать. Повеселел.

— А это что набираете?

— Объявление о благодарственном молебствии… Завтра в Троицком соборе, в 11 часов утра.

Павел Николаевич попрощался с метранпажем за руку, чего никогда раньше не делал, и помчался на извозчике домой, чтобы успокоить Елену Владимировну. Это было уже в полночь. Проезжая по Карамзинской улице, он встретился с кавалькадой: пять извозчиков, полных жандармами и полицейскими, впереди верховой. Вздрогнуло сердце: значит, обыски. Не в связи ли с петербургским событием? И снова в душе, как струна, зазвенела тревога. Куда помчались? Нет ничего невероятного, если эти гости побывают и у него в доме: в таких случаях не церемонятся — обыскивают и даже арестовывают «на всякий случай»… Выпустить, говорят, всегда можно.

Вернулся и успокоил жену: есть телеграмма, фамилии участников опубликованы, «наших» там нет, все превосходно, но по городу рыщут жандармы с обысками. Сам встретил.

— Ты, Лена, не испугайся, если они и у нас побывают. Это у них делается иногда без особенной надобности, а так, на всякий случай. У нас ведь все возможно.

Объяснил жене о «неприкосновенности личности» в других культурных государствах и о полном бесправии личности у нас. Ничего, казалось, скверного для них лично не случилось, но успокоение не приходило. Лена прилегла, не раздеваясь, на диване в столовой, а Павел Николаевич бодрствовал и тоже на всякий случай наскоро пересматривал письма и книги. Вспомнил вдруг, что в никудышевской библиотеке в какой-то книге у них спрятан портрет Софьи Перовской, завезенный Дмитрием в деревню года два тому назад. А вдруг надумают побывать и там?

— Черт бы их побрал! Вляпают в неприятность…

До свету не ложился. Прислушивался, посматривал из темной комнаты на улицу, и все ему чудилось, что кто-то подъехал к дому. Кто же может подъехать, кроме жандармов? Однако все страхи оказались напрасными — жандармы не появились, и на рассвете Павел Николаевич брякнулся в постель и заснул крепко и сладко, как невинный младенец, не боящийся ничего на свете.

За утренним чаем узнал от жены свежую новость: ночью был обыск у инспектора народных училищ Ульянова, и до сих пор у них на дворе жандармы и полицейские: в квартиру пускают, а из квартиры не выпускают.

— У Ильи Николаевича?

— Ну да!

— Что за история?

— Я ездила на базар и своими глазами видела…

Елена Владимировна рассказала, что на Карамзинской улице творится что-то необычайное. Дом, где живет Илья Николаевич[105], оцеплен полицией, около дома толпы любопытных, их разгоняют, извозчиков не пропускают.

— Не забудь, что тебе надо собираться на молебствие!

— Ах, да, да…

Молебствие отвлекло мысли в сторону от разных опасностей и тревог. Надо было торопиться. На всякий случай Павел Николаевич облекся в дворянский мундир. Прощаясь, Леночка крепко поцеловала мужа, и он помчался в собор на торжественное молебствие по случаю чудесного избавления Государя императора от грозившей ему смертной опасности.

Был Великий пост. Солнышко еще пряталось в холодноватом голубом тумане, под полозьями извозчичьих санок похрустывал тонкий ледок замерзших за ночь луж, но весна чуялась на каждом шагу: в дорогах уличных, с обнажившимися кое-где камнями мостовых, в попутных садах, за заборами, с потемневшими сочными уже узорами ветвей, в гомоне галок и воробьев, в собачьем лае, особенно же в стонах великопостных колоколов, призывавших грешников к весеннему покаянию перед близким уже Христовым Воскресением. По приказу полиции домовладельцы уже с ночи приладили выцветшие флаги, кто с подволоки[106], кто с балкона, но за отсутствием ветра, флаги скучно и беспомощно висли к земле отсыревшими полотнищами.

Улицы, казалось, прислушивались к грустному перезвону колоколов, похожему на звон погребальный, и, несмотря на флаги, радоваться не хотели. Не замечалось никакой радости и в жителях, торопливо шагавших в разные стороны. На Троицкой улице было людно, но молчаливо. Шагали в строевом порядке, под наблюдением педагогов учащиеся: гимназисты, гимназистки, ученики городских училищ все с креповыми повязками на рукаве. Тянулись извозчики с чиновными седоками, из которых некоторые бросались в глаза странными треуголками на головах. «Точно Наполеоны, спрятавшиеся в русских шубах», — подумал Павел Николаевич и вспомнил, что при мундире ему надо бы быть таким же Наполеоном, а он — в бобровой боярской шапке. Рассердился на себя и погнал извозчика обратно к дому. По дороге встретился с Яковом Иванычем Ананькиным: тоже тянулся к собору на своем жеребце в яблоках. На повороте съехались нос к носу, и Ананькин точно обрадовался. Остановил Павла Николаевича и сделал жест, после которого и Павел Николаевич попридержал своего возницу.

— А что, Павел Николаевич, как бы нам с тобой худа не было?

Потянул Павла Николаевича к панели, прижал к забору и, охраняясь от прохожих, заговорил таинственно и непонятно.

— В чем дело-то?

— Разя ты не знаешь?..

И тут Павел Николаевич узнал еще одну новость: в Петербурге арестован сын инспектора Ульянова, который на Карамзинской квартирует…

— А ты не знал? Он самый, Александр Ульянов. Он снаряды-то для убиения царя-батюшки сработал! Мой Ванька сказывает, что прошлое лето этот убийца у тебя в Никудышевке гостил? Смотри, как бы нам с тобой неприятности не было…

— Откуда вы это узнали?

— Ваньку в газету посылал — пропечатать распродажу, а там и сказали, что телеграмма такая есть и там про это самое объявлено правительством…

Павел Николаевич пожал плечами, даже засмеялся:

— Ну а мы тут при чем?

— Да оно, конешно: в человека не влезешь. А все-таки, знакомство. Я вот за Ваньку опасаюсь… Ты на молебствие-то, поди, приедешь? Я туда поспешаю…