— Схема остроумная и убедительная, но она открывает давно уже открытую Америку, — сказал Павел Николаевич. — Дальновидные государственные люди давно указывают на необходимость коренной земельной реформы. К сожалению, таких дальнозорких у нас мало и слушать их наши чиновные мудрецы не хотят… Вместо земельной реформы и увеличения наделов увеличивают количество урядников, губернаторскую власть и даруют земских начальников, полагая, что вместе с этим на русской земле водворится мир и в русских человецах — благоволение…[98]

— Один в поле — не воин! — добавил Павел Николаевич после паузы и, вздохнувши, тихо вышел из флигеля.

Не спалось в эту ночь Павлу Николаевичу. Странно! Ничего нового простоватый Елевферий не сказал ему, но геометрическая схема произвела на него впечатление. До сих пор Павел Николаевич привык и в специальной литературе, и в докладах ученых специалистов видеть правду о земле в сотне скорлупок из затейливых цифр, статистических выкладок, туманных фраз, уснащенных различными терминами и иностранными словами, вообще так замаскированной, что никаких страхов не рождалось; а теперь, в этом схематическом оголении, эта правда вдруг взбудоражила всю душу такой острой тревогой, словно она подкарауливала вот тут где-то, в темном дворе с его закоулочками, дворовыми жилыми постройками…

— Кто тут ходит? — испуганно вскрикнул Павел Николаевич, вздрогнув всем телом и душой.

— Мы эта, караулим…

— Что же ты бродишь?..

— Караул держим…

— Ты обходи усадьбу, а… нас никто не украдет…

Никита вздохнул и пошел в темень. Застукала его колотушка, сдваиваясь эхом в ночной тишине, и поплыла все дальше и дальше…

Вся ночь, темная и молчаливая, казалась какой-то подозрительной. Ветерок донес осторожные голоса, мужской и женский. Около сеновала! Не вздумали бы там курить. Павел Николаевич тихо пошел на голоса и наткнулся на любовное свидание отставного корнета Замураева с коровницей Палашей. Павел Николаевич страшно озлобился: одни гости рассуждают и строят проекты отобрания земли у помещиков, а в их числе и от них, Кудышевых, другие развращают дворовых девок. Вот этот лоботряс мотал-мотал отцовское достояние, а когда мотать стало нечего, вышел в отставку и готовится к поступлению в земские начальники, будет опекать народ и убеждать его, что дело не в количестве надела, а в его интенсивной обработке, не в бедности, а в лености и пьянстве крестьян, не в темноте и невежестве, а в том, что слишком рано народу дана «воля»…

Коровница шмыгнула в темноту, а корнет остался и закурил папиросу.

— Ты что тут делаешь, будущий земский начальник?

— Не спится, Павел Николаевич… Прогуливаюсь.

Павел Николаевич помолчал, потом посоветовал:

— Вот что, ваше высокородие: нельзя ли, говоря словами Грибоедова[99], попросить тебя выбрать для таких прогулок подальше переулок! Здесь живут порядочные люди… И потом, пожалуйста, поосторожнее с папиросами! Сено принадлежит к материалам легковоспламеняющимся.

Повернулся и пошел прочь.

На другой день Анна Михайловна прогнала Палашку:

— Развратная баба!

XII

«Революционная болтовня» молодежи, совершенно отвлеченная, теоретическая, казалась Павлу Николаевичу совершенно безопасной. Потребность упражняться в спорах, вести так называемые умные разговоры, совершенно игнорируя окружающую действительность, — ах, это всегда было слабостью нашего молодого поколения! Потом выболтаются, и прежние Дон Кихоты превратятся в благонамереннейших Санча Пансов! Провинция кишела такими примерами. На словах и на языке — «народ», а на деле — не только полное равнодушие, а даже какая-то барская брезгливость к живому мужику и бабе. Говорят о каком-то долге перед народом — отвлеченном, а живой народ в образе какого-нибудь приглядевшегося Ивана, Никиты, Палаши, Марьи, Дарьи — какой же это народ? Это так, серая мелюзга, о которой не стоит и думать… Никаких долгов перед этими никто не чувствовал. Пусть упражняются! Никому от этого ни тепло, ни холодно. Опасные времена, казалось, миновали. С разгромом «Народной воли» вот уже несколько лет — мир, тишина и спокойствие[100]. Ни бомб, ни выстрелов, ни громких процессов, ни беспорядков с плюхами. Среди идейной интеллигенции полный разброд, уклоны в толстовщину, в культуртрегерство, тяга к маленьким делам и задачам[101]. Пусть хотя бы молодежь будоражит это болото тишины и спокойствия!

Павел Николаевич по временам уже чувствовал, что и сам он мало-помалу вязнет в этом болоте, а потому иногда не без удовольствия ходил во флигель освежиться и поболтать, приняв личное участие в умных разговорах, пофехтовать, как он говорил, языком и мозгами, тяжелеющими в условиях привычной однообразной работы провинциального бытия. Павел Николаевич всегда любил молодежь: с ней и сам молодеешь!

Любил он, отряхнувши с себя тягу мелочных повседневных забот, поваландаться в этом шумном темпераментном молодятнике. Какое разнообразие вносил этот молодятник в деревенскую жизнь! То разрешение мировых вопросов, то спектакль в каретнике, то музыкальный, то литературный вечер, то какой-нибудь именинный бал в старинном зале, который всю зиму необитаем, а теперь ожил, сверкает в темноту ночи огнями раскрытых окон, из которых несется шум молодых голосов, смех, вскрики или льется нежная музыка: то старинное фортепиано, то скрипка, то виолончель, то все вместе, — а потом начнут кружиться по окнам, как легкие призраки, пары танцующих, — и тогда кажется, что в деревенскую глушь упал метеором кусочек огромного города и продолжает еще по инерции жить иной, своей жизнью, не имеющей ничего общего со всем окружающим.