В общественной кухне, которая, вне сомнений, очень хорошо оборудована, мы втроем приготовили незамысловатый ужин, потом, сидя на полу возле отопителя в комнате, выпили немного джина, перешли на легкое светлое пиво, но в большом количестве, и бесповоротное состояние сонливости охватило нас, мы стали похожи на обожравшихся котов. М. присел за небольшой письменный стол, чтобы быстренько написать письмо родителям. Он левша, вдруг замечаю я, золотце мое, и я тоже левша — вот, видите, в мире нет случайностей. Но уже через пару минут мои мысли принимают совершенно иное направление, я подавлен: какой смысл во всех этих мучениях, письмах и разговорах в течение всего дня — быстрых и коротких, потому что невежливо по отношению к М. общаться на чужом для него нидерландском? Не лучше ли бы мне было остаться в Амстердаме? Вим чувствует мое настроение и, явно борясь с усталостью и сонливостью, произносит несколько общих фраз. Не будем засиживаться допоздна, решаем мы. Да, замечает Вим, возможно я смогу остаться у них переночевать. В комнате две кровати. Ах, нет, все же не стоит, это, конечно, никого не затруднит, но все может так запутаться, что концов не найдешь. И потом, вставать утром, готовить завтрак, ставить чайник, делать тосты, при этом постоянно прислушиваясь, освободилась ли ванная комната (потому что здесь слишком мало ванных на всех проживающих, так что они оба должны вставать заранее, 25 минут до теоретического времени подъема, которое, учитывая скверное транспортное сообщение, и так нечеловеческое), о Боже, нет, не будем. Я начинаю, значит, готовиться к отъезду в Кэмден-Таун, мне туда добираться больше часа, но тут под нами, на первом этаже, разгорается переходящая в драку ссора между хозяином дома Р. — тридцатилетним австралийцем с мягким характером, вложившим последние сбережения в эту конуру, в этакое мелкобуржуазное учреждение, с целью «стать независимым», а теперь, чтобы не потерять свою собственность, работающим с девяти до пяти банальным клерком в конторе, — и его сожителем, восемнадцатилетним обожаемым дружком, мальчиком-мачо с примесью стиляги, в жизни еще пальцем о палец не ударившим, но уже отсидевшим в Borstal institutions,[141]откуда, благодаря усилиям Р., вышел досрочно; дружок, который, просыпаясь в три часа дня, чтобы не пропустить любимую телепередачу, даже посуду не сполоснет, не говоря уже о том, чтобы сходить в магазин; вдобавок, он водит в комнату Р. девушек и с ними там кувыркается, а ко всему прочему еще и шантажирует Р.

Там что-то падает, и мы слышим, как Р., плача, кричит, что «ему достается вся работа». Это, конечно, верно, но если по кому-то с ума сходишь, то и делаешь для него все на свете, а он вытворяет с тобой, что ему в голову придет, так и вертится этот ебаный земной шарик, и ничего тут не поделаешь, хоть, конечно, искренне жаль того, кому не повезло. М. встает, с трясущимися губами, готовый разреветься, и хочет помочь выяснить отношения, но Вим, которому все это — по крайней мере, внешне — совершенно безразлично, запрещает. Не люблю подобных ситуаций, а более всего такого сорта безнадежных объяснений, в которых всё — по меньшей мере, до тех пор, пока возмущающийся партнер не рискует пойти на окончательный разрыв отношений — остается патетическим, чисто риторическим протестом, — с тем же успехом он может пойти в лес и нарубить дров или выбраться на берег моря и там проораться, хоть на свежем воздухе побывает да меньше новых стаканов и тарелок потом придется покупать.

Скандал утихает, мы слышим, как Р. возится в ванной, и, после того как М. чуть позже сходил на разведку, выясняется, что у Р. под глазом красуется синяк. Все перевернуто вверх дном, но ничего не сломано. Ну, а я ухожу, Вим провожает меня на автобус, что идет час с четвертью, но без пересадок, я терпеть не могу пересаживаться в дороге.

Ночной Лондон — даже меняясь с возрастом, я не верю, что ночная жизнь города когда-нибудь сможет меня привлечь. Поработать дома после полуночи, если необходимо, или посидеть поболтать с парой друзей до часу — это еще куда ни шло, но что касается остального, то приличные люди должны ночью спать. Когда Торжествующее Совершенство вернется, он прошествует по Ресторанам и Барам и станет опрокидывать на белые скатерти столов, как на ложа разврата, соусники, канделябры, спиртовки, чаши для ополаскивания рук и все такое; графины, барные стойки и оборудование, неоновые вывески он разнесет вдребезги; на любое блудодеяние и сладострастие, а также на струнное музицирование (да, всяческое струнное музицирование) детей человеческих он наложит печать молчания; продуктовые лавки и, в основном, магазины деликатесов с разрешением на ночную торговлю он подожжет, точно факелы; потому что он научит людей жить без измен, скромно, умеренно и осторожно, не хотите по-хорошему — получите по-плохому. Короче, прежде чем я отклонюсь от темы: я хотел сказать, что в ночном Лондоне есть что-то ужасающее, как в ярко освещенных улицах увеселительного центра в Веср Энде, так и в прилегающих к ним районах, да, последние, несмотря на их кажущееся спокойствие, еще хуже: безутешные местечковые кафешки, откуда в половине одиннадцатого вываливаются нечленораздельно бормочущие и распространяющие кислый запах пота, небритые любители пива и плетутся в направлении тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч съемных комнат за 55 шиллингов в не делю, освещенных лампочкой в 75 ватт, по дороге они приканчивают четвертушку джина, чтобы выбросить бутылку в уже изгаженный садик перед домом какой-нибудь военной вдовушки: Ужас бродит по улицам — если у вас есть такая возможность, лучше сидите дома.

Все это вертится в моей голове в то время, как я, сидя на верхнем этаже ледяного автобуса среди пассажиров, из которых одни не в себе, а другие несут вздор, медленно проезжаю знаменитый Ноттинг-Хилл-Гейт.[142]Я вдруг понимаю, что совершил в своей жизни много проступков и меня за них наказывают, но, кроме всего прочего, я совершил одну не вероятную ошибку, и все зависит от того, смогу ли я ее исправить, учитывая, что я понятия не имею, что это была за ошибка. Но что мне все нужно начать сначала, это точно. Мне нужно забыть обо всем, к чему я стремился, и образумиться, это тоже ясно. Но что, Боже правый, что мне тогда остается делать? Внезапно я успокаиваюсь, потому что чувствую — скоро мне будет откровение и я узнаю Правду, как нечто само собой разумеющееся, и будет казаться загадкой, как я жил все это время, не видя ее.

Может, П. еще не ложился? Шанс невелик, но все же я должен с ним поговорить. Но когда я, замерзший и смертельно уставший, поднимаюсь по лестнице, в доме царит тишина. Куртка П. лежит на стуле возле окна (и впервые за все эти годы я осознаю, что он владеет домом в пять этажей, но вешалки у него нет), а это означает, что он уже спит в комнате для гостей на полуподвальном этаже, оставив в мое распоряжение собственную спальню. Сразу после приезда я сам попросил его закрыть на ключ стоящий возле рояля шкаф с выпивкой, что он в точности и сделал, добрая душа. Ну, тогда сразу баиньки. В доме нет штор — П. придерживается очень прогрессивной точки зрения, что «ему нечего скрывать», кто ж против, только вот мне проще заснуть в темноте, чем при сильном свете натриевых ламп с большой улицы, на которой располагается дом. Мне сначала холодно, потом слишком тепло; мне хочется пить, потом в туалет. (В комнате нет раковины, а я побаиваюсь ходить по лестнице ночью, даже если я не один в доме.) Управившись со всеми делами, я забываюсь, не вижу снов, но слышу Голос, который перечисляет мне свои соображения. Я сразу же просыпаюсь, но не чувствую и тени испуга, как обычно бывает после сна. Голос, который продиктовал мне три совета, не мог исходить от Злого Духа, или уж Лукавому пришлось добираться до меня очень хитроумными путями. Я должен выполнить следующее: 1. перестать пить Крепкие Спиртные Напитки; 2. отправиться в «поля Аликанте»,[143]поселиться недалеко от заброшенной церкви Санта Мария делла Виттория и ожидать там Дальнейших Указаний; 3. добиться того, чтобы Вим научился играть на классической гитаре-шестиструнке.