Однажды, когда я стал подшучивать над каким-то ее предположением, буквально высосанным из пальца, она спросила меня, а есть ли разница между тем, чем она занималась, и моей работой?

Теперь она этого не помнила. Казалось, вся прежняя жизнь стерлась у нее из памяти, исчезла, выветрилась. Казалось, она забыла, что когда-то была Анной-Софией Рейхельт.

— Ты не мог бы провести дома несколько дней, взять отпуск? — спросила она.

Мы сидели на диване и смотрели по телевизору развлекательную программу. Несколько случайно выбранных в зале зрителей пытались как можно более точно определить, сколько денег спрятано в мешке с нарисованным на нем знаком доллара.

— А чем я займусь дома?

— Посидишь со мной.

— Посижу с тобой перед телевизором?

Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.

— А что ты теперь скажешь? — спросила она.

Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.

— Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, — сказал я. — Сама знаешь.

Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:

— Как ее зовут?

Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.

Она улыбнулась:

— Вот и хорошо.

— Что именно хорошо?

— Хорошо, что ты перестал притворяться.

Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:

— Что именно хорошо? — Потом хлопнула себя по лбу. — Что хорошо?

Ее голос становился все более неестественным:

— Боже мой, о ком это ты говоришь? — И добавила: — Я ничего не понимаю!

Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.

Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.

— У меня сейчас трудное расследование, — сказал я. — Я над ним работаю.

— Вот как? — сказала она. — Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?

Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.

— Ингер, — сказал я. — Но почему это тебя занимает?

Анна-София рассмеялась:

— Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?

Она начала строить гримасы.

— Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…

Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.

— Так? — крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.

Я взял тарелку и вышел на кухню.

— А в зад ты ее трахал? — услышал я. — Нет?

Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:

— Кристиан? Кристиан? Где ты?

Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:

— Эй!

Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.

— Кристиан?

Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?

— Открой!

У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.

— Пожалуйста, открой, Кристиан!

В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?

— Кристиан?

И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?

— Кристиан? — услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.

Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?

— Я ничего не помню из своего раннего детства, — сказала Ингер. — Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.

Я задумался.

— Пожалуй, я тоже плохо помню детство, — сказал я. — Я даже не помню, как пошел в школу.

— Ну, уж это ты точно должен помнить!

— Значит, я нарочно забыл, — сказал я.

— Ты шутишь, — сказала она.

Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.

— А что ты помнишь? — спросила она. — Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?

— Этот, — ответил я.

— Этот?

— Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.

— А кроме этого?

Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.

— Учебу в старших классах, — ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. — А ты?

Она смотрела в потолок.

— Я тоже, — сказала после долгих размышлений. — Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.