Сверкающий белый туч солнца проник через щели между картонными листами. Лицо Марии потемнело. Ничто в этом мире не сможет вернуть ее, подумал я. Никто не сумеет до нее достучаться. Никто не сможет перекричать ту тишину, которая охватила ее сознание. Она теперь живет в другом мире. Я все равно опоздал. Она ушла навсегда.

Санде сидел на полу, держа руку у рта. Он плакал. Я подошел и пнул его ботинком в бок.

— Встань!

Он молниеносно вскочил, наступив на очки, хрустнувшие под его ногами. Слезы текли по его щекам. Я подтолкнул его и приставил пистолет к его разбитой губе:

— Слышишь, что я говорю?

Я ударил его по лицу.

— Слышишь, что я говорю?

Он кивнул.

Я еще раз ударил его.

— Слышишь?

— Да, — прохрипел он. — Да, я слышу.

Я посмотрел через плечо. Мария, шатаясь, стала подниматься на кровати. Она напоминала больного зверя, сзади на штанах был темный кровяной подтек.

Я положил руку на горло Санде.

— Слушай, — сказал я.

Мне показалось, что девочка замычала у меня за спиной, и я снова обернулся. Мария изогнулась к полу, и ее вырвало, потом еще раз.

— Я хочу сделать тебе предложение, — прошептал я и приставил пистолет к виску Санде. — Одно предложение. Понимаешь?

Мой язык распух и плохо ворочался во рту. Может быть, он меня не понимал?

Я ударил его.

— Понимаешь?

— Да, — взвизгнул он.

— Я дам тебе шанс. Сделаешь то, что я скажу, — сможешь выпутаться из этой истории. Понимаешь?

На этот раз он ответил сразу:

— Да, понимаю.

— Что ты понимаешь? — прорычал я.

— Что… что… что если я сделаю в точности, как вы скажете, то у меня появится шанс.

— Ты все правильно понял, — сказал я. — Смотри не ошибись, иначе будешь сосать свой член своим беззубым ртом до конца дней.

Я крепко прижимал пистолет к его носу, пока внутри что-то не хрустнуло.

Он закричал.

— Я все понял, — прошелестел он. — Я понял.

Комнату осветили косые лучи закатного солнца.

— Я понял, — повторил Санде.

И тут я учуял, откуда была та вонь на кухне. Она шла у него изо рта. Я обернулся. Мария, стоя на четвереньках, сдирала с окна картон и растерянно щурилась на яркий свет.

— Я понял, только скажите, что я должен сделать?

Когда я ехал обратно в город, на небе появились золотистые облака. Над заправкой была видна радуга. Все ехавшие мне навстречу смотрели в небо. Мне казалось, что над головой раньше была громадная жестяная крыша, которую теперь кто-то ломал. Я поставил машину у въезда в парк и дальше пошел пешком. Тротуар сиял, повсюду все блестело. Я позвонил, стараясь не слишком долго нажимать на кнопку, и она отозвалась на звонок.

— Ингер, — сказал я в домофон. — Это я, Кристиан. Мне надо поговорить с тобой. Это важно. Пожалуйста, открой.

В переговорном устройстве возник шум, гудение, потом замок открылся.

Я побежал вверх по лестнице с таким чувством, что, если я промедлю, она передумает и не впустит меня к себе. Дверь на третьем этаже была приоткрыта. Я увидел ее в щелку. Она стояла в коридоре довольно далеко от двери, приоткрытой на латунную цепочку. Ингер стояла молча и смотрела на меня. Вид у нее был испуганный, как будто она опасалась, что я попытаюсь силой ворваться к ней.

— Пожалуйста, Ингер, — сказал я. — Пожалуйста, открой.

Я всем своим весом нажал на дверь, цепочка натянулась, но не поддалась.

— Мне очень нужно поговорить с тобой.

Она наконец подошла к двери и сняла цепочку. Я вспомнил, как пришел сюда в первый раз. Она с тех пор ничуть не изменилась. Она спокойно отошла подальше к кухне, а я остался стоять у входной двери, боясь случайно испугать ее. Так мы и стояли друг против друга. Я еще не перевел дыхания и был вынужден отдышаться, подождать.

— Дорогая Ингер, — сказал я наконец. — Дорогая, выслушай меня.

В горле у меня пересохло, и продолжать говорить я не мог. Тогда она подняла руку. Я взял ее за руку, а дальше я даже не знаю, кто первым из нас притянул к себе другого. Мы обнялись. Она стала плакать. Потом рыдания ее сделались глуше, и в наступившей квартирной тишине наши обнявшиеся тела слились и стали одним телом. Где-то в глубине души у меня родилось ощущение, что я достиг цели, ощущение того, что это будет длиться вечно. Мне была нестерпима сама мысль о том, что наша любовь может когда-нибудь кончиться.