«Есть ли вообще смысл в подобных размышлениях?» – спросил себя комиссар. Почему его мозг выдает такие мрачные идеи? Хочет он того или нет. Неужели нет более надежных фактов, о которых бы стоило подумать?

Или он только пытается убедить себя самого, что ведет это расследование?

Некоторое время Ван Вейтерен слушал воркование голубей за окном. Мысли унесли его прочь, и он несколько минут думал о символах мира, о падении Европы, о двуликом нацизме, после чего вернулся к реальности. Потому что, в конечном счете, как там дела с нашим подозрением? С этой смутной идеей, которая, однако, витала в воздухе и не давала покоя.

Не нужно ли вообще-то найти для нее основания?

Не правда ли, как все же легко постороннему наблюдателю сделать такой поспешный вывод? Мошенник – убийца. Построить зыбкие мосты над воображаемыми пропастями. Найти связи там, где их нет и не было. К тому же неизвестно, как на самом деле обстояло дело с этим обманом. Действительно ли вся эта история имела ту степень важности, которую ей придали спортивные боги и гуру того времени, тех безмятежных пятидесятых? Или начала шестидесятых?

Ему в это не верилось. Не бегал же парень быстрее из-за денег? Амфетамин или что-то подобное, конечно, могли придать скорости, но в наши дни вряд ли это привело бы к пожизненной дисквалификации.

Он сомневался. Он явно не был знатоком в этой области, но Роот или Хейнеман наверняка смогли бы пролить свет на эти спортивные аспекты.

Но вопрос все равно оставался открытым: насколько важна роль Верхавена-мошенника в становлении Верхавена-убийцы?

То есть в глазах окружающих. Журналистов. Обывателей. Полиции, служителей правосудия и присяжных. В глазах судей.

И судьи Хейдельблума?

Этот вопрос, скорее всего, требовал неспешного обдумывания.

Он приложил ладони к болезненному шву, закрыл глаза и решил, что утро вечера мудренее.

18

Приложив некоторые усилия, де Брис получил себе в помощники ассистента криминальной полиции Эву Морено. По крайней мере, на ближайшие дни для следственной работы на месте, и, когда они вечером пробирались по красивой, но петляющей вдоль побережья дороге в Каустин, ему показалось, что это предприятие ее хотя бы не раздражает.

Конечно, могло быть и хуже. Наверное, можно себе позволить небольшую дозу самонадеянности? Де Брис остановился возле школы, и они некоторое время сравнивали нарисованный от руки план с местностью.

– Сначала Гельнахт? – предложила Морено, показав взглядом направление. – Она вроде поближе.

– Ваше желание для меня закон, – ответил де Брис, включая передачу.

Ирмгард Гельнахт приготовила кофе в беседке за большим деревянным домом. Знаком пригласила их сесть на желтые качели под навесом, а сама устроилась в одном из двух старых шезлонгов.

– Красивые вечера в это время года, – начала она разговор. – Нужно стараться как можно больше бывать на воздухе.

– Да, начало лета – самое прекрасное время, – согласилась Эва Морено. – Все кругом расцветает.

– У вас тоже есть сад?

– К сожалению, нет, но надеюсь, когда-нибудь будет.

Де Брис слегка покашлял.

– Да, простите, – сказала фрау Гельнахт. – Конечно, не об этом мы собирались говорить. Пожалуйста, начинайте.

– Спасибо, – сказала Эва Морено. – Это свой ревень у вас в пироге?

– То есть вы были ровесниками, – констатировал де Брис.

– Не совсем. Я на год старше… родилась в тридцать пятом. Леопольд в тридцать шестом. Но мы учились в одном классе, в то время в деревне в каждом классе учились дети, родившиеся в течение трех лет… наверное, сейчас так же… так что я его помню. Пять лет вместе в школе так легко не забываются.

– Какое он производил впечатление?

– Он был одинок. Это без сомнения. Одинокий и замкнутый. Почему вас это интересует? Это правда то, что говорят? Он мертв?

«Завтра все равно, наверное, это уже будет в газетах», – подумал де Брис.

– Мы пока не можем ответить на этот вопрос, фрау Гельнахт, – ответил он, приложив палец к губам. – Мы будем благодарны, если наш маленький разговор останется между нами.

Ему показалось, что в его голосе прозвучала та скрытая угроза, которой он хотел добиться.

– У него были друзья? – спросила Морено.

Фрау Гельнахт задумалась.

– Нет, не думаю. Ну, может быть, в первые годы. Он немного общался с Питером Воленцом, если я не ошибаюсь, но они потом переехали… в Линзхаузен. После этого, кажется, он ни с кем не дружил.

– Его дразнили… или что-то в этом роде? – спросила Морено. – Издевались, как это сейчас называют?

Фрау Гельнахт опять задумалась.

– Нет. В самом деле, нет. Мы… все… его уважали, что ли. Иногда, конечно, бывали ссоры… тогда он становился жутко злым, я помню. С виду тихий, но под этой непроницаемой оболочкой скрывалась недюжинная сила.

– В чем это выражалось?

– Простите?

– Эта сила. Что он делал?

– Ну, я точно не знаю, – засомневалась фрау Гельнахт. – Некоторые его боялись… Иногда случались драки, он был сильным, очень сильным, хотя внешне не был ни крупным, ни плотным.

– Вы не помните конкретных случаев?

– Нет… хотя да. Я помню, как он выбросил одного мальчика из окна, когда разозлился.

– Из окна?

– Да, но это не было так ужасно, как звучит. Всего лишь с первого этажа, совсем не опасно.

– Понимаю.

– Но внизу стояли велосипеды, так что мальчик все же поранился…

Де Брис кивнул.

– Как его звали? – спросила Морено.

– Не помню. Может быть, один из братьев Лейссе или Коллерин, который сейчас работает мясником. Наверное, так.

Де Брис сменил тему:

– Беатрис Холден. Вы ее помните?

– Конечно, – ответила фрау Гельнахт и выпрямилась в кресле.

– Как вы можете ее описать?

– Лучше бы никак. О мертвых плохо не говорят, как водится.

– А если мы попросим настойчиво?

По губам Ирмгард Гельнахт скользнула улыбка.

– В таком случае Беатрис Холден была потаскухой. Думаю, что это описание подходит ей достаточно хорошо.

– Она была потаскухой уже в школе? – уточнила ассистент Морено.

– С самого начала, – подтвердила Ирмгард Гельнахт. – Не думайте, что я такая ханжа и моралистка, раз это говорю. Беатрис Холден была ужасно вульгарной женщиной. Дешевкой. Ей повезло с внешностью, и она вовсю этим пользовалась, чтобы все мужчины плясали под ее дудку… или парни в то время.