Поэтому, когда Игорь узнал о смерти священника, он одновременно был и потрясен, и, как ни странно, словно и не удивился тому, что его убрали. Разумеется, это было убийство, но грубо и непрофессионально сработанное. Он еще был в состоянии доползти до дома и, если бы не потерял так много крови к тому моменту, как его увидела жена, остался бы жив.

Однако самым интересным в истории с отцом Кириллом было то, что мало кто знал, откуда он родом, где получил образование, где обучался философии и в чем черпал столько внутренней силы. Он никогда не давал интервью журналистской братии, предпочитая полноценные выступления при большом скоплении народа, однако ничего не имел против опубликования своих речей в средствах массовой информации (что бывало крайне редко, поскольку на это решались лишь крайне оппозиционно настроенные издания, рискуя подчас быть и вовсе закрытыми).

Поговаривали о существовании фонда отца Кирилла, размер которого – опять же по слухам – разросся настолько, что мог бы без труда покрыть затраты на предстоящие президентские выборы… Именно этот мотив убийства – не допустить того, чтобы отец Кирилл стал президентом или даже кандидатом в президенты, – обсуждался в прессе чаще всего и воспринимался большинством как, пожалуй, единственно верный.

В тот день, восьмого февраля, было сухо и пасмурно. Игорь, приехавший в родной С. из Москвы по своим депутатским делам, сначала носился на машине по городу в поисках человека, который должен был отдать ему важные бумаги, касающиеся проекта закона о земле, – в Москве, разумеется, никто не знал о том, что многие оригинальные идеи, которыми Берестов фонтанировал, принадлежали не ему, а его бывшему заму, тихому и умнейшему человеку, жившему в С. на берестовские подачки. Только к вечеру, разыскав его в одной из городских больниц, Игорь разыграл сцену сожаления по поводу того, что его друг и коллега так не вовремя слег с «пошлейшим аппендиксом, будь он неладен!», после чего съездил к нему домой и, взяв у его жены папку с документами, вернулся наконец к себе. Все. Дело было завершено. Колоссальная работа, проделанная в сжатые сроки и являвшаяся своего рода законотворческим шедевром, теперь находилась у него в кармане и должна была помочь Берестову подняться еще на одну ступень иерархической думской лестницы, блистательный верх которой был уже не за горами…

Сидя в пустой квартире слегка оглушенный выпитой на радостях водочкой и тупо уставившись на экран телевизора, Берестов поначалу не понял, что произошло, – настолько известие об убийстве отца Кирилла, с которым он был лично знаком и которого тоже собирался использовать в качестве теневого лидера в борьбе за президентское кресло, показалось ему нелепым и неправдоподобным. Но позже, когда диктор замогильным голосом предложил прослушать репортаж журналиста с места преступления, Игоря взяла оторопь.

Он бы и напился вусмерть, и заснул бы прямо в кресле, если бы его не привел в чувство звонок в дверь. Блаженная улыбка появилась на его лице, когда он предположил, кто бы это мог быть. И как же он мог забыть, что еще неделю тому назад они договаривались о встрече. Он еще сказал, что будет один, без жены, на что Марина ответила ему, что ей, в сущности, без разницы, с кем он будет, главное, чтобы был он сам. Провести ночь с Мариной – что лучше можно было бы придумать, чтобы заглушить мрачные мысли о бренности всего живого и об убийстве Кирилла в частности?!

Он открыл дверь, и Марина чуть не сбила его с ног; она ворвалась в квартиру и, нисколько не заботясь о том, один он или нет, бросилась к нему на грудь и разрыдалась. Она рыдала по-настоящему и так закатывалась, что, казалось, у нее вот-вот остановится дыхание, и она еще чего доброго зайдется в плаче и умрет. Чтобы как-то привести ее в чувство, он схватил ее за плечи, встряхнул, как тряпичную куклу, и похлопал по щекам:

– Прекрати истерику, слышишь? Что случилось? На тебя напали в лифте? Изнасиловали? Ограбили?

Стуча зубами и дрожащими руками размазывая по щекам размокшую тушь, Марина, ставшая некрасивой с распущенными, словно вывернутыми губами и опухшим лицом, перепачканным жирной оранжевой помадой, с трудом выдавила из себя:

– К-кирилла у-у-убили… – и снова завыла, судорожно всхлипывая и икая.

– А при чем здесь ты?

Она тотчас отпрянула от него и несколько мгновений смотрела ему в глаза, словно не веря в услышанное.

– Т-ты, Берестов, или д-д-дурак зак-конченный, или я не знаю… Я и Кирилл… Н-неужели т-ты ничего не знал?

– Он что, был твоим любовником?

– Д-да, он, он… – и Марина горько, по-бабьи, заголосила, словно перед ним стояла не молодая циничная и скупая на чувства шлюха, перебывавшая в постели чуть ли не половины мужского населения С., а безутешная вдова крестьянского пошиба. Берестов еще тогда подумал, что все-таки плебейство – генетическое, родовое качество и не может иметь наносного характера, как, скажем, внешняя аристократичность и интеллигентность, в которые, словно в хрустящие новенькие кружева, стараются вырядиться все подряд. Плебеи – это как цвет кожи у определенной расы: ты или белый, или черный, или желтый.

Он смотрел на нее и представлял, как Марина, такая искушенная в постели, соблазняет праведника Кирилла, как снимает с него одежду, как опрокидывает его на кровать, и от представленного почувствовал желание. Вместо ревности – чувства естественного в подобных случаях, он испытал жгучее чувство удовлетворения от того, что отец Кирилл (вот бестия-то!) уже больше никогда, никогда не прикоснется своими руками к прекрасной коже Марины, никогда не поцелует ее в эти пухлые и сводящие с ума мужчин губы, никогда не овладеет ею, как это сделает сейчас он, Берестов…

И он овладел ею, грубо, словно желая доставить ей боль за ту правду, которую она принесла в его дом вместе со своими слезами и воем. Он, всегда старавшийся поразить ее своей нежностью и лаской, пусть и наполовину разыгранной, теперь упивался своими не в меру резкими движениями, осознавая, что после него на ее теле останутся синяки, и, чего греха таить, от этого тоже получал удовольствие. Марина, как он теперь понял, очевидно привыкшая к подобному обращению (ведь не случайно по С. ходили самые невероятные слухи, касающиеся ее распутного образа жизни), даже не обратила на это внимание. В приливе злых чувств он просто отшвырнул ее от себя, когда все было закончено, и чуть ли не пнул ногой, когда увидел, как безразлична она ко всему, что происходит, и, возможно, даже не осознает, в чьей постели находится, но она и на это никак не отреагировала. Ее тихое «скотина» прозвучало как «принеси попить» или «пока». Она думала о том, чье тело теперь изучали судмедэксперты и заключения которых ждала чуть ли не вся страна. Хотя какое там могло быть сенсационное заключение, если ясно сказали – его зарезали.

Игорь не заметил, как очутился в ванной комнате. Ему было плохо. Выпитая водка и Марина, смешавшись, вызвали тошноту.

Он встал под душ. Сначала вода шла теплая, затем он добавил холодной и под конец уже, стиснув зубы, стоял под ледяным дождем, пытаясь таким образом прийти в себя. Что особенного, по сути, произошло, отчего ему вдруг стало так плохо? Узнал, что, помимо сотни других любовников, у Марины был еще и отец Кирилл? Главное, что у него здесь, в квартире, в сейфе лежит папочка с драгоценными листочками, которая стоит тысяч и тысяч долларов, и большое, необъятное облако близкой, уже очень близкой власти (если власть можно измерять облаками, а не всем небом)… И все же, уже выйдя из ванны и накинув на себя халат, он понял, что никаким душем ему теперь не спастись от СТРАХА (вот оно, необратимое леденящее словцо!)– истинной причины его душевного смятения и даже тошноты. Он элементарно испугался – не желая себе признаться в этом, – что и его когда-нибудь могут вот так запросто подрезать, как курицу… Или подстрелить, нацелив объектив оптической винтовки ему в сердце. Или в лоб…