Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что происходит? – Бриедис громко щелкнул стволом, поставив его на место. – Придется все рассказать. Вчера вечером я хватился своего оружия. Это не табельный револьвер – отцовский. Отец отдал его мне перед отбытием в Казань. В шесть часов вечера будет двое суток, как он исчез, мне пришлось бы бить тревогу. А он у вас, Григорий Львович. Почему вы откладывали визит в полицию?
– Я должен был забрать его у начальницы.
– Как вам удалось его забрать? – Соня побледнела, заломив руки; сердце предчувствовало недоброе. – Что вы сказали Анне Артемьевне?
– Я подписал свой уход. – Учитель выпрямился и вновь бросил на Соню взгляд, теперь уже преисполненный горечи. – Сказал, что, выпивши, не помнил, как сунул оружие в портфель, сказал, что прошу прощения. Анна Артемьевна отпустила меня без скандала.
– Зачем вы это сделали? Что же теперь с экзаменом? Как мы его сдадим?
– Григорий Львович, – оборвал Арсений Сонины причитания. – Прошу вас сесть на этот стул, – он указал на место по ту сторону кафедры, – а вас, Софья Николаевна, попрошу занять мое место.
Оба послушно сели. Разделенные кафедрой, они выглядели как два нашкодивших ребенка, опустили головы и обнимали свои портфели, будто дорогие сердцу игрушки. Бриедис остался стоять между ними, грозно скрестив руки на груди.
– Итак, я не спрашиваю, зачем вам понадобилось возводить на себя напраслину, Григорий Львович, брать вину за кражу револьвера, поскольку вы это сделали из благородных побуждений. Не так ли?
Данилов понуро кивнул.
– И совершенно напрасно. Кража из полицейского участка – это дело полицейского участка, и разбирательство мы вести по этому делу все равно будем. Так вот просто оставить это нельзя. Вам, Софья Николаевна, – пристав сделал пол-оборота к Соне, – совершенно нечего беспокоиться по поводу экзаменов. Григорий Львович не покинет гимназию и примет у вас свой предмет.
Данилов вскинулся. Соня тотчас поняла, что уходил тот из школы не только из благородных побуждений, он опять собирался бежать, а увольнение просто пришлось кстати. Но они оба уже были в плену у пристава, которому придется довериться и все рассказать.
– Я настаиваю. Это я взял оружие. Я должен уйти.
– В корпус следственной тюрьмы, – отрезал Бриедис. – Я лично препровожу вас туда, поскольку все, что вам остается после такого неслыханного признания, – это ждать решения суда за решеткой.
Данилов вновь сел на стул, вперившись невидящим взглядом в пол, и еще крепче прижал портфель к расстегнутой тужурке.
– Как револьвер оказался у вас?
– Я обнаружил его у себя в портфеле.
– Когда? Мне нужно точное время, по возможности.
– В начале урока у выпускного класса.
– У вас, Софья Николаевна? – Арсений, не расплетая рук, сделал механические пол-оборота в сторону девушки.
Она кивнула, кусая губы и лихорадочно соображая, с чего начать признание и стоит ли говорить Арсению все.
– Это было около одиннадцати часов пополудни, третий урок, – вставила она. Потом вскочила, заломив руки: – Арсений, вы должны выслушать все по порядку. Это очень скверная история, она просто невероятна, полна странностей, но… Григория Львовича хотят убить!
– Софья Н-николаевна, – Данилов резко поднялся, протянув в сторону девушки руку, останавливая ее, – вы не имеете права, я вам не для того… вы стали случайным свидетелем… это недопустимо! Это касается только меня и моей семьи!
– Вы не справитесь один, – взмолилась Соня, чувствуя себя предателем и негодяйкой. – Арсений не допустит, чтобы мы утаили что-то. Так или иначе, нам придется во всем сознаться.
– Арсения Эдгаровича касается только детали кражи его револьвера.
– Но ведь украли его, чтобы вас убить и подставить Арсения Эдгаровича. А повинна в этом я. – Соне захотелось разрыдаться, но она вдруг вспомнила кичливую мордашку Сеньки-юнкера, который кривился, едва Соня начинала говорить, что станет сыщиком не хуже Дюпена. Да, она не сможет поступить в полицию, даже если пойдет против воли отца, как сделал это Арсений, но не оставит идею работать частным образом. И докажет, что женский аналитический ум стократ превосходит мужской! И однажды станет распутывать самые сложные преступления, читая лишь «Ведомости Рижской городской полиции», сидя в кресле своей книжной лавки.
Сдержав негодование за стиснутыми зубами, она опустила глаза. А потом открыла свой портфель и вынула дневничок.
– Я написала убийство Григория Львовича, – сказала она ледяным тоном, протягивая тетрадь приставу. – На самой последней странице, запись за четверг.
– Каплан, сядьте! – Данилов бросился со стула и силой вырвал тетрадь из рук Сони, напугав ее своей резкостью. Не ожидал Бриедис от болезненного мальчишки такой прыти.
Каплан отпрянула и спрятала лицо в ладонях. Неужто Григорий Львович на уроках распускает руки? Вон как, оказывается, его боятся гимназистки. Нипочем не подумаешь.
До сей минуты молча наблюдавший перепалку учителя и ученицы, Бриедис изготовился остановить Данилова. Но тот, завладев тетрадью, строгим учительским тоном продолжил отчитывать Соню. Пристав поймал себя на мысли, что не смеет его останавливать. Еще свежа была память обучения в академии, доведенный до автоматизма пиетет к преподавателям, а Данилов здесь пребывал в статусе учителя.
– Что вы себе возомнили, Каплан? – распалялся он, нервно стуча углом девичей тетради по кафедре и безжалостно портя желтую обложку. – Все вот из-за ваших записулек, которые вы позволяли себе делать на моих уроках. Посмотрите, чем все это кончилось? Сядьте сейчас же и замолчите. Теперь я буду говорить.
Он развернулся к приставу и отправил ему взгляд яростный, но в то же время затравленный, в глубинах которого ясно читались страх и желание бежать.
Бриедису всегда было жаль этого отпрыска Даниловых. Знакомство с ним он свел, когда только вернулся в Ригу и получил отцовский от ворот поворот. Дело о смерти Даниловых, больших промышленниках и меценатах, поручили вести ему, поскольку казалось оно на фоне пронесшегося тогда рижского бунта самым простым и очевидным. Старшему Данилову стукнуло семьдесят, супруге его – шестьдесят шесть. Первый умер от сердечного приступа, супруга же… А вот с супругой вышел странный случай. Едва пристав переступил порог дома, кухарка бросилась ему в ноги и обвинила младшего Данилова в том, что тот вылил целый бутылек успокоительных капель – опиумных, между прочим, – в стакан барыни и подал ей сей стакан недрогнувшей рукой. Та через час преставилась.
Но было в показаниях сей особы столько путаных деталей, что новоиспеченный пристав решил провести небольшое дознание и допросил весь немногочисленный штат прислуги. У Даниловых служили горничная, кухарка, камердинер – бодрый старичок, до конца жизни Льва Всеволодовича ходивший за ним, менявший простыни, кормивший с ложки, и швейцар. Швейцар – отставной солдат, всегда при оружии – старом лефоше, который он ежедневно любовно чистил, заправлял.