Правда, учеба, о которой говорила Соледад, оставалась за гранью возможного, но, с другой стороны, кто же поступает в медучилище посреди зимы? Время еще было, и Н. с веселым ужасом подумал, что не миновать ему садиться за школьные учебники. Опять же ближе к весне можно будет позвонить Сэнсею – тот как раз с медиками часто общается, глядишь, чего путного подскажет.

Размышляя об отдаленном будущем, что с ним бывало крайне редко, Н. подошел к перекрестку. Его обогнала машина, разбрасывавшая песок. Смысла в этом было немного – падал снег. Но несколько минут улица была хорошей, нескользкой.

Время было такое, что даже поздние лихачи – и те куда-то запропали. Мороз разогнал по домам всех, но двое, что вышли на другой стороне улицы из-за угла, его не замечали. Они разговаривали, красиво взмахивая руками. Н. даже остановился, глядя на них, – это не было знакомой ему азбукой глухонемых, но какой-то смысл в движениях имелся, они складывались во фразы.

Двое спорили. Руки девушки на чем-то настаивали, руки юноши возражали и отвергали. Н. залюбовался парой – они вели спор о Красоте. Наконец дошло до самого сильного аргумента.

Юноша выбежал на середину улицы и стал танцевать. Он прошелся по дуге легкими прядающими прыжками; раскинутые руки несли его, ловкие ноги разлетались и смыкались то справа, то слева; наконец он завершил свой монолог великолепными пируэтами и встал, запрокинув голову, обнимая руками вселенную.

И грянул долго сдерживаемый небом снегопад!

Н. глядел вслед уходящим влюбленным и улыбался. Их поцелуй на морозе разбудил в нем смешную зависть. Потом он вышел на улицу сам. Он тоже хотел танцевать о любви.

Тонкий слой песка уже скрылся под снегом, но его это мало беспокоило. Следя за артистом, Н. видел те точки, откуда был возможен настоящий взлет, но не случился – то ли из осторожности, то ли от неумения, а скорее всего, он был этой паре ни к чему, они ведь на своем языке обозначали спорные моменты танца, не более.

Совершенно не умея танцевать, он сделал первый прыжок из цепочки. По всем законам бытия ему полагалось бы упасть, шлепнуться, разбиться. Он не держал спину, а отлетевшая назад нога должна была утащить его за собой. Этого не случилось – наоборот, возникло ускорение для второго прыжка; второй стал основанием для третьего; дуга сложилась неожиданным образом; нарисовался в снегу сверкающий круг, и, влетев в самую его середину, Н. стал медленно взмывать и опускаться, словно на батуте; ноги меж тем творили чудеса и справа, и слева, и сзади, раскидывая снежинки четкими сдвоенными ударами.

Он только не знал, как же теперь опуститься и остаться на земле…

Соледад стояла прямо, как молоденькое деревце, и улыбалась. Аплодисменты не стихали, и она знала, что публика после формального завершения концерта все-таки ждет его продолжения. Маша за ее спиной уже наверняка шуршала нотами, раскрывая их новинку, их изюминку, романс, обреченный на бешеный успех, – «Нет, не люблю я вас».

Это был победный марш всех брошенных женщин в мире – а в зале сидели главным образом одинокие дамы, и они душу бы отдали за искру надежды.

Собственно, когда Булахов сочинял этот романс, перед глазами его были стихи, написанные мужчиной, весьма кокетливые стихи – и только. Но потом какая-то женщина догадалась, что с ними нужно сделать. И дописала два куплета.

Сама Соледад услышала этот романс в женском исполнении очень давно и запомнила только две строчки: «Любила ли я вас? Быть может, и любила…» Они были пропеты с таким очаровательным легкомыслием, что Соледад пришла в восторг: вот именно так и нужно расставаться. Этот восторг длился довольно долго – вплоть до развода с первым мужем, от которого она ушла с одной спортивной сумкой через плечо, ушла без особой трагической причины, а чтобы настоять на своем. Она могла себе это позволить – покойный дед оставил ей квартиру и неплохие деньги.

Когда же ей самой пришлось расставаться, глядя вслед уходящему, было, разумеется, не до романсов. И она вспомнила вставленные в известный текст неведомой дамой строчки несколько месяцев спустя. Тогда она уже сжилась с тоненькой железной занозкой в сердце, хотя еще не научилась двигаться так, чтобы не было больно.

Поиски романса в нотной библиотеке по Интернету через заветные строчки не дали ничего – потом только Игорь додумался искать всех его исполнителей и набрел на исполнительниц. То, как расправились с романсом сестры Лисициан, Соледад не понравилось – но она получила заветный текст!

В новом синем платье (оттенок безупречно гармонировал со светлыми волосами, а зеленое она поклялась больше не надевать), в новых туфельках с тонкими острыми каблуками, Соледад слушала аплодисменты и, уловив привычным ухом их угасание, подняла обнаженную руку. Она потребовала молчания – она его получила.

Маша улыбнулась и решительно заиграла вступление – трель за трелью, все громче, все задорнее. И сделала паузу.

– Нет, не люблю я вас, да и любить не стану, – очень спокойно выговорила Соледад, глядя свысока, словно бы у ее ног валялся отвергнутый обожатель. – Прекрасных ваших глаз не верю я обману…

И чем дальше – тем резче, с правильным ощущением женщины, которая переступает через свое прошлое и уходит не оборачиваясь, без сожалений и попыток разобраться, – как, скомкав, выбрасывают исписанную бумажку, едва глянув на первые слова…

Со сцены ее не отпускали добрых двадцать минут. Сперва бешено аплодировали, потом понесли цветы. Соледад складывала букеты на белый рояль и улыбалась залу. Она чувствовала, что общее восхищение окружает ее облачком особого воздуха – родного для нее воздуха, без которого она порой просто задыхалась.

Она была необходима женщинам – полкам и дивизиям женщин, которые могли услышать о любви только от нее, шли к ней за словами любви, уносили с концертов воспоминание о любви. Соледад была щедра – каждая седая бабушка с клюкой, сидевшая в самом заднем ряду, получала это воспоминание в лучшем виде – без пошлости житейской.

Наконец их с Машей отпустили.

Им пришлось самим нести цветы в грим-уборную.

– Какой кошмар, – сказала Маша. – Мы ночью отравимся… Не выбрасывать же.

Она была равнодушна к ароматам.

– Было бы лето – выставили бы на балкон… – Соледад присела к столику и стала вынимать из ушей большие золотые серьги с крашеными цирконами, которые купила специально под это платье. – Где Игорь?

– Сейчас поднимется.

Ожидая сына, Маша изучала открытки, привязанные к букетам. В общей охапке были цветы от знакомых, от приятелей-журналистов, от известных уже несколько лет поклонников и поклонниц таланта Соледад.

– О, гляди! Позапрошлый век, блин! – воскликнула Маша, протягивая Соледад открытку.

– «Вы – лучшая из всех певиц, кто когда-либо брался за русские романсы, – прочитала Соледад. – Если не возражаете, я буду ждать Вас у служебного входа».