Он встал и протянул ей руку. Она продолжала с упрямым видом созерцать море.

— Но оно не может вечно длиться, это веселье.

— Что-что?

Видимо, она сказала что-то ужасное. Д’Эспрэ сдернул ее со стула и потащил к отелю.

— Бедняжка! Тот мир, что нас ожидает, он тут. Все, кто сейчас диктуют нам образ жизни и будут его диктовать, собираются летом в Довиле. Мы всегда будем в моде. Мы создаем эту моду, мы впереди нее. Остальные следуют за нами.

Он говорил «мы». Лиана уловила «я» и не знала, плакать или смеяться от его бахвальства. Перед изумленным швейцаром она схватилась за петлицу графа.

— Может быть, вы и на гребне удачи, — воскликнула она, выдергивая из петлицы увядшую гвоздику. — Но я вас уверяю, Эдмон, что эта жизнь скоро закончится.

Д’Эспрэ и глазом не моргнул. Он взял ее за руку, как обычно поступают с трудными детьми, и медленно повел вдоль кабинок для переодевания.

— Послушай, Лиана, я создал тебя. Я больше не задаю вопросов о твоем прошлом. Ты тоже успокойся. Не бери в голову эти разговоры идиотов о «серьезной угрозе». Угомонись, Лианон. Доверься мне. Говорю тебе с высоты моих пятидесяти лет: что бы ни случилось, чувство вкуса и деньги всегда будут уделом избранных, и это единственное, что имеет значение. Наше общество, наша жизнь не могут измениться. Благодаря мне, твоему телу, лицу, которое я преобразил, ты относишься к избранным, Лианон. Если ты сообразительна, то останешься среди них вопреки всему. Ты зря волнуешься.

Он поднес ее руки к губам и повернул к отелю.

Но Лиана мягко освободилась от его рук и сделала несколько шагов по деревянному настилу. Полосатые кабинки уже начали исчезать в темноте. Поднимающийся ветер нес запахи водорослей. Еще сильнее, чем несколько минут назад, ей захотелось на свежий воздух, броситься в волны. Но в Довиле ни вечером, ни утром никто или почти никто не купался: тратя состояния на пляжные костюмы, ими лишь бравировали.

Д’Эспрэ ожидал ее на пороге «Нормандии», не скрывая своего раздражения.

— Я знаю, что скоро все в этом мире изменится, — глухо повторила она.

Он притворился, что не слышит. Слова Лианы затерялись среди шума морского ветра.

* * *

Снова началась эта жизнь, еще более опьяняющая, чем раньше, более легкомысленная, стремительная и бесшабашная. Шампанское, коктейли. Фото на пирсе для репортеров. Приборы для завтрака на фоне деревянного настила, перекличка зонтиков от солнца. Время от времени что-то происходило, но столь незначительное в конечном счете, что не изменяло хода событий; просто радость стала еще откровеннее. Так, солидную банду шулеров изгнали из казино: они выдавали себя за светских джентльменов, и почему-то их называли «философами». Затем покровительствующая нескольким дамам графиня принудила трех из них выкупаться голыми на одном из отдаленных пляжей и, угрожая отказать им впредь в своих милостях, заставила вернуться в том же обличье на террасу «Нормандии». Женщин отвели в полицию. Они провели там ночь, отказываясь от всех одеяний, предлагаемых им жандармами, но неистово требуя свои шляпки. Их спасло вмешательство министра: с первыми проблесками зари им принесли из отеля их перья. На следующий день одна дама из высшего света внезапно решила сделаться кокоткой, о чем и объявила всем, кто готов был ее услышать. Не было необходимости повторять сказанное: ее комнату уже осаждали кавалеры, и ювелиры были в большом выигрыше. Наконец, одна герцогиня, чье имя вписано в историю со времен крестовых походов, не скрываясь взяла на содержание танцовщика танго.

Как и все остальные, Лиана вовсю смеялась над этим. В очень редкие моменты и она чувствовала себя способной на подобные безумства. Она позволила себя одурманить, ослепить, вновь повеселела и обрела радость гурманства, влекущего ее к лимонным тортикам, «снежкам» и губам любовника. Она забыла свои страхи и злополучные препирательства с д'Эспрэ. Даже о Файе она не вспоминала.

Так пришло утро третьего августа. К одиннадцати часам как и всегда, д’Эспрэ в сопровождении Лианы постучался в дверь Файи — она не ответила. У него были дубликаты ключей, и ему удалось войти в ее апартаменты.

Граф нашел лишь записку. Его имя было выписано каллиграфическим почерком, а письмо лежало рядом с вазой с цветами — белыми садовыми розами, которые не продавались в магазине. «Не беспокойтесь обо мне, Эдмон, — говорилось в записке. — Отныне я с другим». Подписано, тем не менее: «Ваша Файя».

Единственная вилла, которую смог найти Стив, находилась в добром получасе езды от Довиля, в сторону Кабурга, на берегу пустынного пляжа. Туда вела песчаная тропинка, вся в рытвинах, которая прерывалась у входа, как русло внезапно высохшей реки. Дом был немного несуразный: обширная конструкция конца века, полуготичсская, полу-«арт-Нуво». Вокруг был парк, усаженный маленькими кедрами и утопающий в розах. Эти розы Стив накануне отправил в «Нормандию», обернув в шарф из золотистого шелка, с запиской:

«Вилла нарциссов, по дороге в Кабург. Вам укажут дорогу.

Я жду».

Вилла нарциссов. Привлекательность этого дома состояла лишь в самом его имени и уже заржавевшей от дождей и ветра веранде, соединенной с одним из флигелей. Вилла называлась так из-за витражей, по мнению Стива, совершенно безобразных: на широких стеклянных панелях были изображены гигантские желтые цветы с ярко-зелеными листьями. Стив презирал этот стиль, модный в Европе пятнадцать лет назад, за его болезненность и томность. Но вершиной патологии были черные нарциссы с оранжевой серединой на одном из витражей. Каждый раз при взгляде на него Стив начинал видеть перед собой похоронные образы, и в душе просыпалось желание бежать отсюда как можно быстрее. К несчастью, это было невозможно. Когда он занялся поисками виллы в Довиле, все было уже давно снято. Ему пришлось согласиться на эту развалюху, хотя он знал, что Файе здесь не понравится. Но только появится ли она здесь когда-нибудь?

Уже пять месяцев он за ней «волочился», как говорили в Париже. Смешное выражение, а сам ритуал казался ему еще более нелепым. Он проклинал своего отца за то, что тот так расхваливал радости Франции. Он, Стив О’Нил, самый изысканный молодой господин с Лэнси-стрит и Риттен-хауз-сквер, пять месяцев обхаживает эту маленькую француженку, простую танцовщицу, даму полусвета[40], о чем не замедлили сообщить ему злые языки. Кокотка! Ужины на скорую руку после театра, обеды второпях, время от времени получасовая прогулка на машине по проспекту Акаций, несколько шагов по Булонскому лесу. И больше ничего.

Совсем ничего. Если бы они при этом хотя бы беседовали и желательно откровенно. Но в основном говорить приходилось Стиву. А она? Загадка. Обрывки фраз, улыбки, будто бы что-то обещавшие, но лишь «будто бы». И три поцелуя.

Стив их пронумеровал и поставил даты. Первый — в ресторане, когда на него нашло вдохновение: он заставил Файю посмотреть на себя в зеркало, пристальнее вглядеться в свое отражение и убедиться, что она красива. Второй поцелуй пришелся на тот день, когда он преподнес ей жемчужины, но стоило ли его засчитывать? Наконец, третий — в середине июня, когда он объявил о своем отъезде в летный лагерь, где собирался потренироваться на французских аэропланах. Она разразилась слезами, и этот последний, единственный из всех, был настоящим поцелуем, таким, о каком мечталось молодому американцу: предназначенным именно ему, глубоким, словом, действительно многообещающим.