Старики скромные, сказал Филип. Они делают все, чтобы друг друга не пережить.

Остроумно, сказала Фейт, но чем больше вдумываешься, тем меньше смысла.

Филип подошел к другому столику и там повторил то же самое. Фейт подумала, что практически каждому любовнику идет немного упрямства. Она сказала: Ну хорошо, ладно…

Только вот почему, в эту прекрасную пору жизни, когда можно и свое отстоять и чему-то поддаться, почему они размышляют и говорят о стариках?

Потому что отец Фейт, один из поэтов, обитающих в «Детях Иудеи», кони-айлендском отделении приюта «Золотой век», сочинил очередную песнь. Что поразило почти всех посетителей «Зеленого петуха», самоироничного кабачка, где собирались художники, продюсеры и работающие женщины. В те годы, многим схожие с этими, странные стихи и жуткие сказки рассказывали третьекурсники, даже, скорее, первокурсники – дети пьяниц и болтунов, обучавшиеся сочинительству. Но чтобы старик! Очень интересно, сказали одни. Нет, это уж слишком, сказали другие. Продюсеры сказали: Вовсе нет – приглядитесь – это тенденция.

Джек, старейший друг отца Фейт – он обычно был поблизости, но держался особняком – сказал: Я понимаю, что Филип имеет в виду. Что старики скромные. Они стараются не пережить друг друга надолго. Так, Фил?

Ну, сказал Фил, вы, конечно, правы, но интрига ушла.

Позже вечером, на кухне у Фейт, Фил зачитал стихотворение вслух. Тембр его голоса напоминал о вечере, быть может, о ночи. Она часто думала о том, как гуляет воздух в широкой мужской груди. А потом выходит через гортань, уже стреноженный и оформленный, и становится дивным вторичным половым признаком.

Мне твой голос тоже напоминает о вечере, сказал Филип.

Вот какое стихотворение он прочитал:

Меня покинула любовь, и нет мне покоя, нет сна,

как достиг я дна морского

и предела той женщины, жены моей.

В легких моих вода. Я не могу вздохнуть.

Но я мечтаю весною вновь поплыть по жизни.

В назначенных времени и месте меня ждет девушка,

она обещает меня любить, лелеять и лежать в ночи

со мною рядом.

Что это за девушка? спросил Филип.

Само собой, моя мама.

Фейт, ты чудо.

Фил, ну, разумеется, это мама. Мама в молодости.

А по-моему, это совсем другая девушка.

Нет, сказала Фейт. Это наверняка мама.

Фейт, собственно, не важно, кто это. Не важно, о чем именно старый человек пишет стихи.

Ну все, прощай, сказала Фейт. Наше знакомство слишком уж затянулось.

Ладно. Сменим тему, улыбнись, сказал он. Я правда обожаю стариков. Всегда их любил. Когда мы с Анитой расстались, больше всего я скучал по воскресным шахматам с ее отцом. Знаешь, они со мной не общаются. Люди все воспринимают как личную обиду. Я не такой, сказал он. Слушай, я мечтаю познакомиться с твоими папулей и мамулей. Может, я поеду с тобой завтра?

Мы не говорим мамуля и папуля. Мы говорим «мама» и «папа», а когда торопимся – «ма» и «па».

Я тоже, сказал Филип. Я просто оговорился. Так как насчет завтра? Черт, я вообще не сплю.

Всю ночь глаз не сомкну. Не могу остановиться – все крутится. Голова – как дуршлаг. Одно проскакивает, потом другое. Может быть, возраст у меня такой – самый расцвет. Ты, кажется, говорила, что отец твоих детей, извини, к слову пришлось, вокруг твоего папы так и вьется?

Если хочешь, я заварю тебе чаю от бессонницы?

Фейт, я задал вопрос.

Да.

Так вот, у меня в тыщу раз лучше получится. Я знаю – причем очень неплохо – куда больше людей. А у этого выскочки что за знакомства? Четыре старых девы из рекламы, три манекенщицы с Седьмой авеню, пара геев с телевидения, одна лесбиянка-литераторша…

Филип…

Я тебе вот что скажу. Мой лучший друг – Эзра Калмбэк. Он заработал кучу денег на поделках и хобби – может четырехлетнего малыша научить делать древнегреческую амфору. У него и система разработана, и оборудование есть. Так он поддерживает то, чего просит его этническая суть. Они издают тех бедолаг, кто мечтает на мертвом языке – том или ином. Слышь! Как тебе такое? Название для книжки твоего папы. «Мечты на мертвом языке». Дай-ка ручку. Я это запишу. Ладно, Фейт, отдам тебе это название бесплатно – даже если ты решишь списать меня с корабля.

С какого корабля? спросила она. Прекрати ходить взад-вперед, здесь и так повернуться негде. Детей разбудишь. Фил, почему ты, когда говоришь о делах, всегда начинаешь визжать? Причем на высоких нотах? Сейчас ты уже выше верхнего до.

Он уже углубился в затраты на печать и проценты от выручки. И ответить сумел всего на пол-октавы ниже. Потому что некогда я был чистым душой студентом и изучал английскую литературу – но, увы, без надлежащего руководства, бездумно наплодил детей, попал в мстительные лапы алиментов и вынужден был заняться делом низменным и практичным.

Фейт опустила голову. Очень уж не хотелось лишать себя долгожданной ночи, обещавшей приятное чередование сна, секса и нежностей. Что же делать-то, подумала она. Как ты можешь так со мной разговаривать, Филип? Мстительные лапы… Фил, ты просто мерзок. Говоришь это мне, которая дружит с Анитой много лет. Ты что, совсем тупой? Она не хотела его обидеть. Наоборот, сама заплакала.

Что мне теперь прикажешь делать? спросил он. О, я знаю, что я сделал. Совершенно точно знаю.

Кого из поэтов ты считал великим – когда был чист душой?

Мильтона, ответил он. И сам удивился. Он и не представлял, пока его не спросили, насколько он истосковался по этому морализаторству на латыни[39]. Знаешь, Фейт, Мильтон ведь был из сторонников дьявола – он сам так говорил. Я, похоже, нет. Наверное, потому, что мне надо на жизнь зарабатывать.

Мне нравятся два стихотворения, сказала Фейт, и, не считая отцовских, мне больше никакие стихи не нравятся. Мне нравится «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…»[40], а еще «Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты один, угрюм и бледнолиц?»[41]. Больше ничего.

И вот что, Филип, если ты когда-нибудь повстречаешься с моими стариками, если я тебя туда возьму, не упоминай Аниту Франклин – мои родители были очень к ней привязаны, думали, она станет доктором медицинских наук. Не вздумай признаться, что это ты – тот тип, кто ее кинул. Собственно, сказала она грустно, и мне об этом больше не напоминай.