Мы расскажем впоследствии, как бодричи в VIII в. вступили в союз с немцами, и как они постоянно вращались в кругу немецкой политики. Князья их еще при Карле Великом стали опираться на Германию для усиления своей власти, и такой образ действия, к которому, кажется, вело отчасти и соперничество с лютичами, заклятыми врагами немцев, продолжался до конечной погибели бодрицкого племени. Под влиянием этим, без сомнения, и прекратился обычай созывать народ для общественных дел; по крайней мере, с 828 года, когда император Людовик спрашивал у бодричей, кого они хотят князем, ни разу уже не проявляется у них община, (а необходимо сказать, что о бодричах в летописях остались известия самые многочисленные и подробные). Зато государь получил у них гораздо большее значение, чем в других краях славянского Поморья, и хотя народ называл его просто князем, что значило только «господин», однако власть этого князя сравнивалась немцами с властью королевской. Ему кланялись в ноги, у него была дружина, которая служила ему лично: так, рассказывается (около 1010 г.), что князь бодрицкий Местивой, чтобы заслужить руку одной знатной немки, с 1000 вооруженных всадников отправился в Италию на помощь германскому императору. Но, принимая за образец немецкие учреждения и опираясь на покровительство Германии, бодрицкие князья никогда не могли достичь полной государственной власти, которой, впрочем, и в самой Германии тогда не было. С уничтожением общины и усилением дружинного начала, немецкое влияние соединяло непременно развитие аристократии: ибо аристократия была в то время в Германии сильнее самих королей и императоров. У бодричей также были свои знатные рода, которые даже у немцев признавались благородными, при всем презрении немцев к славянам: «Саксы называют Славян собаками», сказано у Гельмольда; но вот что мы читаем в Титмаровой летописи: «В 954 г. назначен архиепископом Магдебургским Вильгельм, рожденный хотя от пленницы и Славянки, но благородной, и короля Оттона».

Знать бодрицкая окружала князя и сопровождала его, когда он ездил на свидание с епископом для обсуждения общественных дел. При подобном свидании однажды было совершенно преобразовано все устройство церковных сборов у бодричей; взнос податей духовенству был отменен, а вместо того князь дал епископу в каждом округе земли Бодрицкой деревни с обширными поместьями, предоставив ему и выбор их. В таком важном деле, как передача немецкому духовенству множества деревень бодрицких, не видно никакого участия общины; но нет сомнения, что князь постановил эту передачу с непременного совета и согласия знатных людей, о которых именно говорится что они тогда сопровождали его на совещание с епископом.

Знать эта, разумеется, была по своему существу враждебна государственной власти. Всякая попытка основать у бодричей крепкое государственное единство кончалась неудачей, и хотя летописцы не приводят тому причины, но причина была очевидно та же, что и везде на славянском Поморье: упорство народа, которого чужие начала сделали неспособным к внутреннему развитию, и влияние знати, которая поддерживала это упорство для своей выгоды. Явился однажды у бодричей человек с великим умом, с крепкой волей, с глубоким пониманием христианства и своего народа и с твердым решением создать государство самостоятельное и сильное, и он его создал. Но приверженцы старины сговорились, убили Годескалка Прибыславича, и, убив его, взбунтовали народ; князем не был поставлен законный наследник, и не было также сделано выбора общим советом, а заговорщики просто провозгласили тотчас же князем иностранца, который им полюбился (Ранина Крука), и народ его признал беспрекословно. По этому видно, в какой мере развились у бодричей, под непрерывным, вековым влиянием германской жизни, стихии враждебные государственному единству и строю, и до какой степени в них изгладилась память о древней славянской общине.

Таким образом, древний племенной быт балтийских славян, где князь был только главой отдельного племени, а не властелином цельного народа и государства, где община решала дела на сходе, и где между князем и общиной стояла знать, – этот племенной быт у передовых ветвей славянских с течением времени раздвоился и испытал глубокое изменение: у лютичей княжеская власть исчезла, а у бодричей заглушено было начало общинное; лютичами правила община, бодричами князья, а знать удержалась и при общине, и при князьях. Старинный же быт во всей целости, с его коренными славянскими стихиями и германским наплывом, вполне развился и определился только вдали от тревоги и насилия пограничных стран, на Поморье и на острове Ране. Ране, которых исторические события связывали с лютичами, в отношении к быту являли совершенное сходство с поморянами.

Земля Поморская была относительно весьма обширна, простираясь на восток до Вислы, на запад за Одру, на юг до Нотеци. Она одна почти равнялась всем остальным областям балтийских славян, вместе взятым. Было где образоваться государству довольно значительному, а между тем государства не образовалось; деления на мелкие ветви, как у других славян, не было также, напротив, все Поморье составляло одно целое и признавало одного князя; но князь этот не был государь, а тот бессильный племенной глава, какого мы находим у всех славян до начала государственной жизни, какой был в старину и у лютичей, и у бодричей, и у всех других славян. И здесь-то, на Поморье, при большей определенности отношений и большем обилии исторических известий, значение его проявляется вполне. Поморский князь, можно сказать, не правил своим народом и не имел подданных; он просто княжил, т. е. признавался общим главой поморян, и имел свою дружину, как мог ее иметь всякий знатный поморянин, если позволяли средства. У князя был, кажется, свой город (т. е. крепость), Белград на Персанте, и может быть также, свои поместья; прочие же города, укрепления и округа управлялись от него совершенно независимо: не только во внутренний распорядок, даже в самые важные, общие дела он не вмешивался. Города сами вели войну и сносились с чужими странами. Когда нападал неприятель, то не князь распоряжался защитой, а каждый город, каждое укрепление заботилось о себе; но особенно замечательны в начале XII в. отношения главного города поморского, Щетина, к князю Вратиславу, который, однако, как человек, вовсе не был слаб, ни бездействен: город и князь находились в совершенном разладе; и летописец говорит, что это так было издавна, а между тем все обходилось тихо и мирно, и мы не видим никакого насильственного поступка ни с той, ни с другой стороны. С польским государем щетинцы сносились и переписывались мимо Вратислава, который при всем том жил в постоянной дружбе с Польшей. Князя польского они боялись, а своего собственного нисколько: при появлении христианской проповеди они вдруг решили креститься, приняв в расчет единственно угрозы и требования Болеслава польского, а на долговременные требования и на личный пример князя земли своей не обращали никакого внимания. Потом Щетин и другие города поморские поссорились с Польшей, и польский князь даже грозил им войной, оставаясь все-таки в хороших отношениях с Вратиславом. Такова была независимость поморских городов от княжеской власти. А между тем эта власть признавалась, и никто ее не оспаривал. Внешним знаком ее был двор княжий, находившийся в каждом городе по всей стране. На этом дворе стоял дом для князя и разные строения, так что с князем могла поместиться и дружина, которая всюду его сопровождала. Двор княжий был местом священным; кто на него ступал, становился неприкосновенным; какое бы ни совершил он преступление, пока он там был, не смели его тронуть без предварительного соизволения князя. Закон этот существовал исстари. Таким образом, власть князя, хоть и бессильная, была везде освящена древним законом и, без сомнения, поставлена под покровительство божества. В Щетине княжий двор стоял на холме бога Триглава.