Лампадников улыбался, снисходительно, чуть печально, словно сожалел о милом, навсегда миновавшем детстве. Натанзон не скрывал ликования. Эпизод станет украшением книги, сплошь состоящей из пикантных подробностей президентской жизни. Губы румянились в черной бородке. Сладострастно блестели белые зубы. Глаза победно сияли, словно видели книжную полку элитного магазина, пухлый том, изданный головокружительным тиражом, и название, придуманное для него Виртуозом: «Президент. Негасимая Лампада».

— Еще один эпизод наших отношений, который я шутливо называю «На краю бездны». Как-то тайком я взял у моих родных деньги, которые они держали в гостиной под большой, красиво изданной книгой Пушкина. На эти деньги мы с Витьком пошли покупать эскимо. Я беззлобно его поддразниваю: «Если поклонишься мне до земли, куплю тебе эскимо». Он поклонился. «Кланяйся еще». Еще поклонился. Я купил эскимо ему и себе. Идем, болтаем. Проходим мимо канализационного люка. Люк открыт, чугунная крышка рядом. Поодаль копошатся ремонтники. Он вдруг хватает меня и пытается сбросить в люк. Теснит к краю, я вижу эту черную дыру, чувствую зловонье. Думаю: «Он хочет меня убить. Сейчас упаду и разобьюсь насмерть». В последний момент я как-то вывернулся, выскользнул. Он не удержался и упал в люк. Наверное, больно ушибся. Плачет на дне, умоляет вытащить его. Я бегом к ремонтникам. Они с фонарем спустились в люк и вытащили его, жалкого, мокрого и зловонного. Я его привел к себе домой, отмыл под душем, дал чистую одежду. И уже остерегался подшучивать над ним, зная его мстительность и жестокость…

Натанзон не мог скрыть наслаждения. Весь трепетал, покрывался пунцовыми пятнами. Книга обещала быть сенсационной. Ее переведут на многие языки. Ее ждут презентации, распродажи. Она принесет ему не меньшие успех и благополучие, чем та, что была посвящена Президенту Долголетову в пик его славы и могущества и называлась: «Долгие лета, господин Президент». Виртуоз выбрал его среди многих других журналистов, открыл доступ в Кремль, включил в «кремлевский пул», представил Ромулу. Теперь, когда звезда Ромула стала закатываться, он не стеснялся в своих статьях злопыхать в его адрес, поминал былые ошибки, упрекал за авторитарный стиль, отдавал предпочтение новому светилу, чей либерализм возвращал России утраченную было свободу. Натанзон напоминал деятельного трудолюбивого шмеля, отобравшего у одного цветка все его сытные и сладкие соки и перелетевшего на соседний, полный нектара.

— Еще один характерный случай, — продолжал Рем, взмахивая рукой, словно зачерпывал ладонью невидимую влагу и подносил к черному рыльцу диктофона, который походил на пьющего знерька с мигающим рубиновым глазком.— Витек был одержим страстью, которой заразил его отец. Он был охотник. Уезжали вместе с отцом на Карельский перешеек или на псковские озеро на несколько дней. Возвращались с добычей. Зимой — зайцы, весной и осенью — утки, тетерева, рябчики. Витек приглашал меня отведать дичь. На клеенке, под матерчатым абажуром появ– милась масленая сковорода, а на ней зажаренные, смуглые утки, рябчики. Жесткие, но душистые, невероятно вкусные. Отец Витьки ломал руками птицу, клал перед каждым на клеенку, наливал себе водку и выпивал. Мы ели, и если на зуб попадала застрявшая в мясе дробинка, клали ее на клеенку, состязаясь, у кого отыщется больше. До сих пор помню эти свинцовые катышки, сплющенные о птичью плоть, тускло поблескивающие под абажуром. Однажды осенью Витек сообщил заговорчески, что собирается на охоту, чтобы добыть лося. Он знал болото, где живет лосиное семейство, состоящее из двух взрослых лосей и лосенка. Он задумал убить лосенка, обеспечить свой дом мясом на всю зиму. Охота на лосей была запрещена, и то, что он задумал, было преступлением, жестоким и отвратительным. Я отговаривал его, стыдил, корил. Он смеялся надо мной, называл тряпкой. Сказал, что не нуждается во мне и сам убьет лосенка. Я не находил себе места. Представлял это звериное семейство, живущее на глухом лесной болоте. Как ночью под звездами они лежат в тростниках, грея друг друга дышащими боками. Как на рассвете идут чередой, раздвигая заросли, взрослые — впереди, а лосенок следом, переставляя хрупкие, как струнки, ноги, и над ними красная осенняя заря. Я знал, что Витек осуществит свою злую затею, убьет лосенка. И у меня возник план. Я сказал, что согласен ехать с ним на охоту, согласен разделывать тушу убитого зверя, вытаскивать ее из леса. Готов раздобыть патроны, снаряженные картечью, специально на крупную дичь. Через друзей отца добыл две пачки американских, «хемингуэевских» патронов, с которыми заправские охотники ездят в Африку на сафари, стреляют буйволов, антилоп, носорогов. Серебристые гильзы с оттиснутыми изображениями африканских животных. Я вскрыл один патрон, показал Витьку крупную, как ягоды смородины, дробь. Пересказал новеллу Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Витек попробовал дробину на вкус. Остался доволен, приял пачки с патронами. Не знал, что из остальных патронов я высыпал порох, насыпал вместо него обыкновенный песок. Мы поехали на охоту на Карельский перешеек, в сторону Выборга. У обоих ружья, большие рюкзаки за спиной, ножи для разделки туши, виниловая пленка, в которую мы завернем кровоточащие ломти, чтобы кровь не проступила на рюкзаках. Добрались до места, переночевали у знакомого старика, а утром отправились в лес. Эти чудесные осенние дебри, сумрачные ели, последняя желтизна еще не опавших листьев, запах сырости, свежести, студеный предзимний холод. Мы отыскали болото, и оно пахло мхами, тяжелыми, стылыми водами, в кочках, в кривых березках, в поломанных черных тростниках. Шли, хлюпая сапогами, с ружьями наперевес. И вдруг увидели лося. Большая, коричневая, с проседью лосиха, с крупным лбом, огромными фиолетовыми глазами, с бархатными ноздрями, из которых вылетали букеты пара. И чуть поодаль — лосенок, изящный, хрупкий, грациозный, с выпуклой спиной и очаровательной лобастой головой, по грудь в вялой траве. Их явление среди леса было волшебным, это были первозданные боги, принимавшие людей в свое зачарованное звериное царство. Я любовался, боялся их спугнуть, обожал их дышащие живые тела, стеклянно-черные немигающие глаза, чуть заметное, витавшее над их головами сияние. Витек вскинул ружье и нажал на курки, раз, другой. Вместо громогласного выстрела прозвучало два трескучих хлопка. Взорвались капсюли. «Стреляй же, стреляй!» — крикнул он мне истошно. Я, не целясь, куда-то мимо выстрелил, слыша все те же холостые хлопки. Лоси развернулись и побежали. Я видел, как они переставляют ноги, как лосенок неловко перескакивает поваленное дерево. Когда выяснился мой подвох, Витек с воем кинулся на меня, и мы жестоко подрались. Не разговаривали месяц. И лишь с большим трудом помирились…

— Какой великолепный эпизод! — ликовал Натанзон, делая пометки в тетрадь. — Как он выпукло характеризует вас обоих!

Виртуоз разглядывал чернобородого толстячка с плотоядными губами и глазами умного плута, которому все всегда удается. Натанзон был оружием, грозным и точным, которое не раз использовал Виртуоз, уничтожая с его помощью, казалось бы, неуязвимые цели. Это оружие обладало стремительной скоростью, непредсказуемым маневром и глубокой проникающей силой. Оно было оснащено головкой самонаведения, и ему следовало сообщить лишь первоначальный вектор, после чего оно «захватывало» цель и преследовало ее до полного уничтожения. Однако владеющий этим оружием должен был знать, что возможны случаи, когда оно выходит из подчинения, разворачивается вспять и поражает того, кто дал ему старт.