— Эмир умирает от чумы!

Он нашел бы удовлетворение, видя, как крикливая толпа бросится бежать и поспешит прочь — по галереям и за ворота во внешний мир, но никто не двинулся с места.

— Клянусь Аллахом! — вскричал он еще неистовее, чем прежде. — Желтое поветрие настигло эмира — оно дует на вас! Бегите!

— Аминь! Аминь! Мир тебе, о князь мучеников! О князь счастливых! — послышалось в ответ.

Гул толпы превратился в рев. Несомненно, это было нечто большее, чем фанатизм. И ему стало ясно: то, что он видел, было Верой, торжествующей над ужасами болезни, над страхом смерти, — Верой, приветствующей саму Смерть! У князя опустились руки. Толпа, святилище, надежды, которые он возлагал на ислам, более не существовали для него. Он подал знак трем своим помощникам, они приблизились и подняли эмира с мостовой.

— Завтра я вернусь и завершу свои обеты, — сказал князь своему проводнику. — А сейчас отведи меня к моему дому.

Уход не встретил сопротивления. На другой день эмиру, благодаря врачеваниям князя, хватило сил рассказать свою историю. Чума сразила его около полудня в тот день, который последовал за их беседой в шатре в Эль-Зариба. Твердо решив доставить по назначению порученные его попечению дары, во исполнение воли своего монарха, он упорно сражался с недугом. Призвав на помощь шарифа Мекки, эмир продержался еще достаточно долго, управляя устройством лагеря. Убежденный, что смерть неотвратима, он был доставлен в свою палатку, где отдал окончательные распоряжения и простился с присутствующими. Утром, невзирая на слабость, в полубреду, опираясь только на свою веру, он потребовал коня и отправился в город, убежденный, что смерть под сенью святилища — благословение Аллаха.

Князь, слушая эти объяснения, окончательно убедился в тщетности попыток прийти к согласию с людьми, столь преданными своей религии. Ему ничего более не оставалось, кроме как поспешить в Константинополь, центр христианского движения. Возможно, там он получит одобрение и достигнет успеха.

На следующей неделе, совершив два паломнических обряда и проведав выздоравливающего эмира, он снова отправился в путь и своевременно добрался до Джидды, где нашел свое судно, ожидавшее его, дабы перевезти через Красное море к африканскому берегу. Посадка обошлась без каких-либо происшествий, и он благополучно отплыл, оставив по себе репутацию едва ли не святого и бесчисленных свидетелей, готовых поведать об этом всему мусульманскому миру.

Уэль, сын Яхдая, привык носить в нагрудном кармане письмо, полученное от таинственного незнакомца. Трудно сказать, сколько раз на дню он вынимал это письмо, чтобы сызнова рассмотреть. Глядя, как множатся следы пальцев на письме, он в конце концов поместил его в конверт из желтого шелка. Не будь оно столь высоко ценимо, он довольствовался бы простым полотном.

Некоторые подробности в послании особенно интересовали его. Например, место, откуда оно было послано, представляло непреходящую загадку; подолгу размышлял он и над предложением, в котором содержался тонкий намек на родство по отцовской линии. Более пристального внимания требовали и части письма, связанные со сроками возможного появления этого человека. Согласно указанию, он отметил дату доставки письма и был крайне удивлен, обнаружив, что посыльный прибыл в последний день отведенного ему срока. Возможно, в пунктуальности слуги проявилось подражание добродетели, присущей его хозяину. Если так, то в самом крайнем случае прибытия незнакомца следовало ожидать через шесть месяцев после получения письма. Хотя мог он появиться и раньше. Подобные путешествия были связаны с огромными расстояниями, путь пролегал по диким и опасным странам, да еще и по морю. Только бывалый путешественник способен был выдержать все это; осуществить же такое за столь короткий срок представлялось чем-то сверхчеловеческим.

Поэтому сын Яхдая поначалу был мало озабочен. Месяцы — три, четыре, пять — пролетели незаметно, шестой был на подходе; и тут уже его интерес возрастал с каждым днем. Он ловил себя на том, что ждет появления незнакомца каждое утро, а днем предвидит это событие к вечеру.

Шестым и последним месяцем из назначенных был ноябрь. Прошел первый день месяца, а незнакомец не появился. Уэль начал тревожиться. На пятнадцатый день он передал заботу о своей лавке другу. Зная, что путь из Александрии пролегает по морю, он отправился с Сиамой к бухте Золотого Рога, где располагалась гавань, известная как ворота Святого Петра и в то время часто посещаемая египетскими мореходами. Там он и ожидал, глядя, как солнце восходит над холмами Скутари, и это было утро самого последнего дня. Сиама все предыдущие дни занимался последними приготовлениями в доме, приобретенном для господина. В отличие от Уэля, он ничуть не волновался, поскольку не сомневался в приезде хозяина в установленный срок.

Не имело большого значения то, что он никогда не видел этого человека. Он так много думал о нем, когда бодрствовал, и так часто видел его во сне, что не сомневался — он узнает его в лицо. Воображая наружность незнакомца, мы чаще всего переносим на нее наше уважение к нему, при этом мы по большей части совершаем самые нелепые ошибки.

Никто, похожий на воображаемый портрет, так и не появился. Наступил полдень — и все еще никого; повергнутый в уныние и разочарование, Уэль отправился домой, немного поел, пообщался, как заведено, со своей маленькой дочкой, а после полудня перешел через дорогу к новой резиденции. Велико же было его изумление при виде горки раскаленных углей в серебряной жаровне, уже изгнавшей холод из гостиной! Здесь и там, наверху и внизу — повсюду были признаки обитаемого дома. На мгновение он подумал, что хозяин как-то прошел мимо него или высадился в какой-нибудь другой городской гавани.

— Он здесь? Приехал? — возбужденно спросил он, но Сиама в ответ покачал головой. — Тогда зачем топить?

Сиама, быстро взмахнув рукой, словно изображая великое Мраморное море, прижал кончики пальцев к ладони другой руки, высказав таким образом просто и выразительно: «Он в пути — он скоро будет здесь».

Уэль улыбнулся: веру лучше не выразишь — и какой контраст она составляла с его собственной недоверчивостью!

Он помедлил некоторое время. Беспокойство одержало верх, и он вернулся домой, размышляя о собственном безрассудстве: как можно было полагаться столь безоговорочно на определение дня прибытия для такого непомерно длинного путешествия! Скорее всего, подумал он, кости путешественника белеют где-нибудь в песках пустыни или его съели дикари Каш-Куша. По слухам, они были каннибалами.

Недостаток уверенности, однако, не помешал лавочнику отправиться после ужина в дом таинственного незнакомца. Наступила ночь, и на улице промозглая тьма и порывы сырого зимнего ветра, дующего с Черного моря, пронизывали насквозь. Раньше жаровня с ее грудой жарких углей изумила его; сейчас весь дом был залит светом! Он поспешил наверх. В гостиной горели лампы, иллюминация была ослепительной. Сиама встретил его — спокойный и улыбающийся, как всегда.