В этот спор с Чернышевским, а косвенно и с самим Сеченовым, вступил бывший одноклассник великого русского физиолога по инженерному училищу в Петербурге Ф.М. Достоевский. В своем произведении «Записки из подполья» писатель выдвинул следующие контраргументы: «…Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только не может, но даже должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?.. Вы скажете, что это было во времена, говоря относительно, варварские; …что и теперь человек хоть научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую… Мало того: тогда, вы говорите, сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следовательно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко…

Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета все остановит и рассудок возьмет свое, – так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!»

Герой Достоевского бунтует против этой математической непреложности, которая делает его штифтиком некоего деспотического механизма. Писатель пророчески прозрел реальность ХХ века, когда принципы относительности, неопределенности и субъективности камня на камне не оставят от механистических представлений не только о природе человека, но и о всем окружающем мире.

По модели Чернышевского, этого идейного отца Сеченова, человеку можно делать только то, что предписано математически выверенными законами науки. Чернышевский исповедует понимание свободы как осознанной необходимости, идущее в философии нового времени от Спинозы и внедрившееся в последнюю через гегелевскую диалектику и марксизм. Чернышевский не хотел понять такой иррациональной вещи как своеволие. А своеволие, с точки зрения современной науки, – это проявление так называемых необратимых процессов, которые и составляют суть нынешней научной картины мира.

Если Мария Александровна Бокова действительно была прототипом Веры Павловны, то в самом романе Чернышевского об этом типе властной русской эмансипированной женщины мы узнаем достаточно много. На протяжении всего романа героиня постоянно принимает ванну, а затем нежится в постели до прихода мужа со службы. Она любит бытовой комфорт. О Марии Александровне Сеченов замечает: «… она не выносила прорех ни в чем, ни в платье, ни в хозяйстве, ни в жизни; как только они появлялись, она старалась не давать им разрастись в дыру и тотчас же принималась чинить». Вера Павловна Чернышевского частенько надоедает читателю нарочитой честностью и прочими натужными добродетелями, сопровождаемыми постоянным присюсюкиванием. О жене Сеченова мы читаем: «Для своих близких она была постоянно заботливой нянькой – это были едва ли не главная черта в сердечной стороне ее природы».

Знаменитый сон Веры Павловны, в котором ей видится счастливое будущее, основанное на принципе разумного эгоизма, Вл. Набоков в своем романе «Дар» сравнил с борделем, где праздные счастливцы все время удаляются в какие-то комнаты с роскошными коврами, поглощающими звук. В этих отдельных кабинетах царствует «тишина и тайна». Пары удаляются туда на неопределенное время, чтобы потом присоединиться к обществу и испытать легкое веселье, в то время как щеки их продолжали бы гореть предательским румянцем, порожденным явно плотским наслаждением.

В духе лексики революционеров-демократов сам Сеченов сравнивал свою супругу-наставницу не иначе как с лошадью. «В труде она была не просто товарищем, – вспоминал физиолог, – но и примером. В ее имении была лошадь по прозвищу Комар, отличавшаяся тем, что в пряжи, без всякой понуки, словно из чувства принятой на себя обязанности держала постромки всегда туго натянутыми, а в случае нужды тянула изо всех сил, даже усталая, работая часто за других. Это был образ Марии Александровны». Скорее всего, знаменитый ученый хотел похвалить свою супругу. Это своеобразный комплимент, произнесенный в духе шестидесятников, любивших напустить на себя как можно больше народности. Вспомним знаменитую просторечную лирику Некрасова, который тоже был за мужиков, оставаясь при этом прекрасным волжским помещиком и скрупулезно собирая со своих крестьян все недоимки. Здесь чувствуется та же фальшь. Какая лошадь? Какие постромки, когда речь идет о помещице, которой в наследство, наверное, досталось неплохое имение от папы генерала? Сейчас в современном литературоведении все чаще и чаще приходится слышать мнение о том, что так называемый разночинский период революционной борьбы на самом деле был ничем иным как своеобразным и во многом болезненным ответвлением все той же дворянской культуры. Не социальная ли игра перед нами и не заигрались ли эти люди с теми фантомами, которые сами себе сочинили, а потом и поверили в них, как верят в некий социальный миф, в некое «божественное социальное»?

Лишь под старость, годам к шестидесяти, Сеченов решил официально обвенчаться с Боковой. В романе Чернышевского упоминается мимоходом какой-то младенец, о котором ничего более конкретного нам так и не станет известно. Был ли такой младенец, взятый из биографических данных, не известно. Судя по всему, к 1889 году, когда скончается основной социальный мифотворец Чернышевский, эта экспериментальная революционно-демократическая пара решит наконец освятить свое сожительство церковным обрядом. По мнению М.И. Яновской, глаза жены Сеченова в этот момент светились как-то по-особому, и она стала улыбаться, как никогда прежде не улыбалась. Наверное, по природе своей эти люди были и добрыми, и искренними, но их увлекла явно утопическая идея, которая дала в многострадальной России необычайно кровавые всходы, доказав тем самым свою полную несостоятельность. Однако конкретный научный результат, несмотря на всю утопичность мировоззрения ученого, оказался весьма продуктивным.

Окончив Московский университет, в 1856 году Сеченов отправился за границу. С этого момента физиология стала делом всей его жизни. В Берлине он занимался сравнительной анатомией у И. Мюллера, физиологией у Э. Дюбуа-Реймона и гистологией у Э. Гоппе-Зейлера. В Вене Сеченов работал у знаменитого Карла Людвига. Там он подготовил диссертацию «Материалы для будущей физиологии алкогольного опьянения».

В духе учения Чернышевского о разумном эгоизме Сеченов говорил, что тема эта была ему подсказана социальными причинами. Он имел в виду винные «откупа», с помощью которых царское правительство спаивало народ. Чтобы довести до конца свое исследование, физиолог сконструировал совершенно новый прибор, получивший название абсорбциометра. Это прообраз того аппарата, который сейчас используют в полиции для обнаружения алкогольного опьянения.