— В каком возрасте?

— В пятнадцать лет. Потом, помню, он принялся читать русские романы и перестал чистить ногти, отрастил волосы и с ненавистью посматривал на отца.

— У него были друзья?

— Близких не было. И долго он ни с кем не дружил. Мама как-то пыталась собирать в доме его товарищей, но, когда спрашивала его, кого пригласить, он отвечал: «Никого!» А если был не в духе, добавлял: «Жалкие червяки!» или: «Марионетки!»

— Какие планы у него были на будущее?

— Всякие.

— То есть?

— Он хотел быть всем, ни к чему особенно не стремясь. Одно было ясно: он не испытывал ни малейшего желания заниматься прядильным делом и говорил об отце: «Раб! Его счастье, что сам он этого не знает!»

— Когда вы с ним расстались?

— Он уехал в Париж продолжать обучение. Отец потребовал, чтобы он прошел курс юридических наук, прежде чем начнет обучаться прядильному делу.

— Отец посылал ему много денег?

— Очень мало. Сперва Гастон приезжал в Рубэ каждую субботу, как требовал отец. Потом реже, и тут пошли скандалы.

— Ваш брат изменился?

— Мне трудно судить. Я стала девушкой и жила в ином кругу, который Гастона не интересовал. Он больше ни о чем мне не рассказывал, едва откликался на мои расспросы, разговаривал со мной покровительственным тоном и звал «малышкой». Иногда бывал мрачен, я называла это «анархическим настроением»; другой раз, напротив, делался ребячливым и развлекал меня всякими шутками.

— А каковы были его отношения с отцом?

— Полагаю, все сказанное здесь не предназначено для огласки? У меня еще, представьте себе, сохранилось чувство семейной чести. Последнее время Гастон называл отца «старым лицемером». Наверное, он что-то узнал о нем, но никому не рассказывал, разве что делал иной раз неясные намеки. Вероятно, в жизни отца была какая-то тайна, может быть, любовное приключение. В наших краях говорили позже, что у него якобы была связь с одной довольно известной особой в Лилле. Как бы там ни было, но отец утратил свое высокомерие и даже опускал глаза перед сыном.

Простите за эти неинтересные подробности. Те годы не были радостными для нас, я думаю, так бывает в большинстве семей. Все хорошее в жизни остается в том времени, когда дети еще маленькие, а как они вырастают, все начинает рассыпаться. Может быть, именно поэтому я так редко вижусь со своими детьми и внуками. Старость и молодость не следует перемешивать.

Мама стала болеть. Один из дядей, который жил в том же городе, вдруг запил, и о нем заговорили как о позоре семьи Ламбло. Гастон отсутствовал все чаше и чаще, а когда появлялся, с ним было ужасно трудно, так что все ждали, когда же он наконец уедет. И в один прекрасный день он и вправду уехал, ничего не сказав.

— То есть?

— Исчез. От него больше не было никаких известий. Отец послал своего счетовода в Париж, чтобы хоть что-то разузнать, но тому не удалось найти никаких следов Гастона. Его последний адрес был в отеле на улице Принца, где он жил с какой-то девушкой, имя которой я забыла.

— А эта девушка?

— Тоже исчезла. Быть может, у вас в архивах сохранились следы тогдашних поисков. Ведь отец и сам приезжал в Париж. Вопреки нашему с мамой ожиданию, он вовсе не разгневался и с каждым днем, почти с каждым часом, все больше впадал в уныние.

Первое, о чем мы подумали, что Гастон уплыл по морю, и искали его во всех портах.

На факультете права мы узнали, что он уже год не посещал занятий и потерял связь со всеми товарищами.

— Значит, вы ничего не знаете о том, что он делал в Париже в тот последний год?

— Ничего. Я была тогда невестой и занималась своими делами. Больше всего меня поразило то, как был сломлен отец. Он продолжал жить, как жил всегда, строго следуя распорядку, им самим раз навсегда заведенному, но выглядел, как тень. Хотя делал те же дела, говорил те же слова. Позже мы узнали от его счетовода, что он велел разослать в газеты, причем не только французские, но и зарубежные, такое объявление:

«Гастону Л. — Вернись. — Ни малейшего упрека. — Гарантирую полную свободу. — Дезире».

Всегда думали, что мать, которой уже давно болела, умрет первой. Еще до моего рождения у нее было хрупкое здоровье. А она дожила до девяноста одного года, мэтр Гишар еще застал ее, она умерла в моей парижской квартире на площади Вогезов.

Отец же внезапно умер через полтора года после бегства Гастона, и дела на фабриках пошли из рук вон плохо, пока дело не возглавил мой муж.

— Если я правильно понял, последний раз ваш брат приезжал в Рубэ…

— В июле тысяча восемьсот девяносто седьмого года, я успела это уточнить. Помню, была такая же лучезарная погода, что и сегодня.

— Как вам показалось, он тогда уже задумал бежать?

— К несчастью, я не приглядывалась к нему. На другой день я уезжала в Туке, где мы обычно проводили лето и куда вскоре должен был приехать мой жених. Задним числом я чувствую себя виноватой. Но это было самое обычное его краткое появление, с обедом в полном молчании, ибо отец всегда держался мрачнее в присутствии сына.

— Не думаете ли вы, что между ними произошло какое-то объяснение?

— Готова поклясться, что нет. Это было бы не в духе ни того, ни другого.

— Вы уже оценили ситуацию с юридической точки зрения, мэтр Гишар?

— Я успел только вскользь переговорить об этом с моей клиенткой и другом, и она, позвольте мне сказать это от ее имени, не хотела бы, чтобы смысл ее визита был истолкован превратно. Газеты говорили о некоей миссис Марш и ее дочери, которая, стало быть, приходится дочерью… Гастону Ламбло.

Как ни странно, все произносили это имя с некоторым колебанием, не зная, что предпочесть: Марш, Ламбло или Буве, и как будто испытывая неловкость, оттого что приходится отбросить то последнее имя, под которым умер жилец мадам Жанны. Ведь он сам его выбрал, как выбрал по собственной воле образ жизни, а значит, и смерти.

— Миссис Марш приходила ко мне со своим адвокатом, — сказал начальник полиции.

— Я это тоже прочитал в газете. Юридически ее позиция уязвима.

— А сегодня утром у меня также побывал компаньон Сэмюэла Марша — под этим именем он основал прииски в Уаги. — Он повернулся к мадам Лэр: — Знаете ли вы, что ваш брат, кажется, оставил довольно значительное состояние?

— Могу вас уверить, что это меня совершенно не заботит.

— Помимо девятисот франков и нескольких золотых монет, найденных у него под матрасом…

Это заставило ее улыбнуться, и в ее улыбке промелькнула нежность. Она была единственной из всех троих, кто мог за фигурой старого Буве, много лет прожившего на набережной Турнель, увидеть мальчишку, потом юношу, каким он остался в ее памяти.

— Именно это удивляет меня больше всего и, если бы не шрам, заставило бы меня засомневаться, — сказала она.