— Я поставила воду на газ греться, — сказала она в конце концов. — Согреется, умоешься.

— А ты?

— О, у меня есть время.

До самого полудня, шаркая по комнате шлепанцами, она бродила туда-сюда, не говоря мне больше ни слова… Я и не настаивал. Я чувствовал, что она тоже устала, тоже не выспалась, что у нее плохое настроение и что, наверное, она раздражена на себя за свою слабость, какой была ее вчерашняя исповедь. Все очарование для меня исчезло. И сколько я ни пытался отдать должное ее искренности, это меня теперь нисколько не трогало. Помимо того, что моя чувственность была полностью удовлетворена, уборка, которой занималась моя любовница, нисколько ее не украшала. О, дни, наступающие после страстных ночей, разве вы не приносите горького разочарования, принижая все, что было предметом пылкой страсти, гася этот огонь, превращаясь в немыслимую карикатуру на любимого человека?

Гем временем порядок в комнате понемногу восстановился, и в окно, которое Мариэтта открыла, подметая пол, дохнул влажный и свежий воздух, оказавший на меня благотворное действие. Дождь пошел на убыль… потом прекратился… Я отчетливо слышал, как вода стекает по желобу и как в соседнем саду внезапно поднявшийся ветер с гулким шумом сотрясает деревья. С крыш стекала вода. На тротуарах звук падающей с крыш воды становился певучим, но монотонным, и этот звук убаюкивал меня, обволакивал, а временами наполнял глубокой и беспричинной тоской. Мне казалось, что я больше не люблю Мариэтту, что она стала мне неприятна, что нас разделяет глубокая пропасть. Да и мог ли я вообще когда-нибудь любить ее? Я испытывал жестокое чувство пресыщения и не сразу осознанное мною ощущение собственной малости и незначительности, что странным образом печалило меня.

«Ах! — с раздражением говорил я себе. — Неужели мне удастся долго обманывать Мариэтту относительно тех чувств, которые она мне внушает? Обманывать ее, обманывать себя?»

Самым удивительным было то, что за свое столь неприятное открытие я сердился на самого себя, однако это имело под собой почву, так как, заглядывая внутрь себя, я отчетливо понимал, что в нашем приключении я добивался до сих пор только собственного удовольствия. Мысль о том, что накануне я неосторожно пообещал никогда не покидать ее, остаться с ней навсегда, становилась невыносимой, и я, к великому своему огорчению, страдал от этого, поскольку без Мариэтты все вокруг теряло для меня свою привлекательность. Я представил себе свою жизнь без нее… Нет и еще раз нет… Я не мог жить без Мариэтты, даже если я ее больше не любил, в противном случае ее должна была заменить другая женщина… Какая другая?

Неужели я видел в последний раз эту улицу, которую созерцал из окна, эту сверкающую улицу, с ее сужающейся перспективой, с ее старыми крышами из блестящей черепицы, с ее булыжной мостовой и закрытыми магазинами?.. Задавая себе этот вопрос, я испытывал щемящую грусть… Неужели я никогда больше не вернусь в эту комнату?.. И вот уже мне, переполненному восторгом и нежностью, было невероятно дорого все, что напоминало Мариэтту… Боже! С какой болью я думал о том, что нам придется расстаться… Что это было за мучение! Это было, оказывается, выше моих сил: решив порвать с Мариэттой, я тут же призвал на помощь всех этих неодушевленных свидетелей нашей долгой связи, и они поддержали меня.

— Клод, — сказала вдруг Мариэтта, уже одевшись. — Я хотела бы с тобой поговорить. Закрой окно, пожалуйста, и подойди сюда.

— В чем дело?

Она сделала неопределенный жест.

— Тебе нужно сейчас вернуться к себе домой.

— А… да… конечно… но почему? Ты меня выгоняешь?

— Нет.

— Однако…

— Я здесь подумала… — ответила Мариэтта. И неторопливо, как если бы все, что она говорила мне накануне, не имело никакого значения, она стала говорить, что надо вернуться к прежнему образу жизни, к спокойствию, подчиниться мнению людей, вернуться к честному и более упорядоченному существованию.

Мне подобные советы были не нужны. Я не хотел ничего этого. Что за чушь она несет? Как?.. И она в это верила?.. Она могла в это поверить?.. Это было слишком глупо!.. Это было… Мне хотелось смеяться… Но почему предложение Мариэтты показалось мне вдруг таким смешным? Оно было чудовищным… В нем не было никакого здравого смысла. Да, она выбрала явно не тот день! Зачем было добавлять неприятные ощущения воскресному дню, если их у него и так уже было предостаточно, вместе с его направляющимися в церковь прохожими, вместе с его закрытыми лавочками, его колокольным дребезжанием, его периодами глухого безмолвия, его шумом воды, вместе с шаркающими по тротуару шагами и неосознанной тоской… Я не знал, что и думать…

— Скажи, Мариэтта, ты это что, всерьез?

— Это необходимо для тебя.

Я воскликнул:

— Для меня?

— Да.

— Но ведь если бы я послушал тебя, — сказал я ей, — если бы я поступил так, как ты мне советуешь…

— То что?

— Это значит, нам придется расстаться.

Она не ответила. Я продолжал:

— Ведь так, разве нет?.. Расстаться… Ты хочешь, чтобы я тебя покинул?

Черт побери, она с ума сошла! Что ей с того, что о ней кто-то что-то говорит? Я вот разве обращал на это внимание? Разве мучился этим? Пусть другие занимаются всеми этими историями! Мариэтта явно что-то скрывала. Здесь было чье-то подозрительное влияние… Или же она преследовала цель, в которой не хотела признаться, иных разумных мыслей в этом ее переливании из пустого в порожнее я не видел.

Меня вдруг возмутила мысль, что это мамаша Жюли могла подсказать ей, как себя вести, а она согласилась… За всем происходившим явно стояла мамаша Жюли. Это было совершенно ясно. Я был уверен в своей догадке. Почему Мариэтта не хочет сознаться? Нет уж, теперь я пошлю подальше это… это мерзкое создание… Пусть она только появится… Пусть только попробует… Все и так ясно… Бог ты мой! Буду я еще церемониться с ней?.. Ни в коем случае!

— Уверяю тебя, Клод!

— И вообще, все это уже слишком затянулось, — взорвался я. — Вся эта мерзость!

— Но я же говорю тебе…

— Нет, это я… это я тебе говорю, — перешел я на крик. — В конце-то концов, имею я право на то, чтобы меня оставили в покое, или нет? А что до того, что о нас рассказывают…

— Обо мне, — поправила меня Мариэтта. — Меня все осуждают. Если бы ты знал, Клод, до какой степени, ты бы меня понял… Какие злые люди! Им рот ведь не заткнешь.

— Мариэтта!

Она повернулась ко мне.

— Ну ладно… — сказал я ей. — Посмотри мне в глаза. Постарайся… Ну что ты? Ну что ты? Ты что, собираешься опять плакать?

Я даже не подозревал, как это было жестоко сказать тогда «опять», и Мариэтта ничего не сказала мне.

— Видишь? — Она повернула ко мне свое лицо. — Я не плачу.

— Но… ведь ты плакала, — понял я по ее глазам.