И второй – что слова имеют силу.

Дети составляют в социуме относительно бессильное меньшинство и, как все угнетенные люди, знают о своих угнетателях гораздо больше, чем угнетатели – о них. Информация – это валюта, а информация, помогающая расшифровать язык, мотивы и поведение оккупационных сил, от которых напрямую зависят ваши еда, тепло и счастье, – это самая ценная информация, какая только есть на свете.

Детей до крайности интересует поведение взрослых. Они хотят понять нас.

Однако их интерес к поведению некоторых отдельно взятых взрослых ограничен. Слишком часто оно оказывается отталкивающим или глупым. Пьяницей на тротуаре интересоваться, конечно, можно, но не стоит: это такой сегмент мира, быть частью которого вы все равно не хотите, поэтому лучше смотреть в другую сторону.

Дети вообще мастерски умеют смотреть в другую сторону.

Не думаю, что мне очень нравилось быть ребенком. Детство – это было что-то такое, что нужно вынести, перетерпеть, а не получать от этого удовольствие. Пятнадцатилетняя каторга в мире, куда менее интересном, чем тот, который населяла другая, взрослая раса.

Детство я провел, стараясь узнать о взрослых все, что только можно. Мне было ужасно интересно, как они сами видят детей и детство. У родителей на полке стоял актерский экземпляр одной пьесы, под названием «Счастливейшие дни твоей жизни». Она была про школу для девочек, которую в годы войны эвакуировали в школу для мальчиков, и про то, как весело было дальше.

По пьесе был поставлен любительский спектакль, и папа играл в нем школьного привратника. Он-то мне и сказал, что «счастливейшие дни твоей жизни» – это школьные годы.

Мне тогда показалось, что это полная чушь. Я даже заподозрил, что это либо злостная пропаганда со стороны взрослых, либо – более вероятно – доказательство того, что большинство взрослых вообще не помнят, как были детьми.

Для справки: не думаю, что ненавидел в жизни хоть что-нибудь так долго и так же крепко, как школу: непредсказуемую жестокость, собственное бессилие и бессмысленность многого из того, что в ней происходило. И даже то, что я жил преимущественно в собственном мире, постоянно упуская всю ту информацию, которую каким-то образом получали в школе все остальные, в общем-то не сильно помогало.

В первый день учебного года я чувствовал себя больным и несчастным, в последний – в полной эйфории. Так что по мне, «счастливейшие дни твоей жизни» были одной из тех сакраментальных вещей, которые взрослые постоянно говорят, хотя даже сами в них не верят. Что-нибудь вроде «больно совсем не будет» – а это правдой не оказывалось просто никогда.

Мой способ защититься от взрослого мира состоял в том, чтобы читать все, что только можно. Я читал все, что оказывалось перед глазами, независимо от того, понимал я это или нет.

Я бежал от реальности. Разумеется, бежал! И еще К. С. Льюис мудро заметил, что единственные, кто протестует против побегов, – это тюремщики. Но я учился, смотрел чужими глазами, пробовал чужие точки зрения. Я развивал эмпатию, и постепенно до меня доходило, что все эти разные воплощения «я» в литературе, которые не были мной, тем не менее совершенно реальны и готовы поделиться со мной мудростью и опытом, любезно разрешая учиться на их ошибках. И я знал тогда, как знаю и сейчас, что событиям не обязательно случаться в реальности, чтобы быть истинными и настоящими.

Я читал вообще все, что мог найти. Если обложка выглядела интересной, а первые несколько страниц могли этот интерес удержать, я читал – невзирая на то, что это было и для какой аудитории предназначалось.

Это означало, что временами я читал то, к чему был совсем не готов: такие книги, которые выбивали меня из колеи, и даже такие, о которых я потом жалел, что прочитал.

Вообще-то дети – настоящие мастера самоцензуры. У них есть очень четкое ощущение того, к чему они готовы, а к чему нет, и этой линии они мудро следуют. Но когда пытаешься следовать какой-то одной линии, это по определению означает, что временами тебя заносит.

Я до сих пор помню книги, которые меня расстроили. Хоррор Чарльза Биркина про пару, у которой пропала дочь; несколько лет спустя они пошли на ярмарочное шоу уродов и увидали там некую золотоглазую тварь – возможно, свою девочку, которую украл и искалечил злой доктор. Рассказ «Убийственная скорость» о преступных дорожных инспекторах (из которого я узнал, что женщин можно заставить пописать в бутылочку, чтобы выяснить, сколько они употребили алкоголя). И еще один рассказ – Дж. Т. Макинтоша, под названием «Сделано в США», – в котором девочку-андроида, угрожая ножом, заставляют раздеться перед бандой мальчишек, чтобы доказать, что у нее нет пупка.

Еще, помнится, была газета, которая попалась мне лет в девять или десять, когда я ждал родителей и читать было больше нечего. В ней обнаружилось подробное, на шестнадцати страницах, с кучей фотографий, описание ужасов и зверств фашистского концентрационного лагеря. Я прочел его и горько об этом пожалел, потому что моя картина мира с тех пор стала непоправимо мрачнее. Нет, я знал о миллионах убитых людей, – в конце концов, я сам потерял почти всю континентальную часть нашей обширной семьи. Но я не знал о медицинских пытках и о том хладнокровном, расчетливом, эффективном изуверстве, с которым одни люди обращались с другими, совершенно беспомощными людьми.

Беспомощность вообще расстраивает меня… Сама мысль о том, что меня могут украсть у родителей и превратить в урода, так что они меня потом даже не узнают. Что людей можно, угрожая оружием, против воли заставлять писать в бутылочки или снимать одежду, – для меня и то, и другое было про беспомощность и смятение, два самых разрушительных английских качества. Эти истории расстраивали меня, а никаких способов справиться с расстройством не было.

Не припомню, чтобы меня в книгах как-то особенно беспокоили упоминания секса, – я их по большей части не понимал. Взрослые авторы писали как будто шифром, который можно понять, только если заранее знаешь, о чем речь.

(Много лет спустя, работая над длинной сказкой под названием «Звездная пыль», я попытался написать сексуальную сцену точно таким же шифром и, кажется, даже слишком в этом преуспел, так как дети ее почти не заметили, а взрослые потом сконфуженно жаловались, что она чересчур откровенна.)

Короче, в детстве мне встречались вещи, читать о которых было неприятно, – но ничто и никогда не могло заронить мне в голову мысль о том, чтобы вообще перестать читать. Я понимал, что ты определяешь собственные границы, только когда переступаешь их, а потом снова нервно ретируешься в зону комфорта, – и растешь, и меняешься, и становишься кем-то другим. Становишься в конечном счете взрослым.

Я читал все, кроме серии «Юный взрослый». Не потому, что она мне не нравилась, а просто я как-то ни разу с ней не сталкивался – ни ребенком, ни даже юным взрослым. Взрослой художественной литературы кругом всегда было больше, чем детских книжек. В школе лет с одиннадцати мы тоже читали книги – в тихий час после ланча, передавая из рук в руки по кругу, пока каждый по очереди не прочтет, – и это были истории о Джеймсе Бонде и Модести Блэйз, рассказы в жанре хоррор издательства «Пан», оккультные триллеры Денниса Уитли, книги Эдгара Уоллеса, Честертона и Конана Дойла, Дж. Р. Р. Толкина и Майкла Муркока, Урсулы Ле Гуин и Рэя Брэдбери.