Он так живо это представил, что руки сами потянулись к клавиатуре – немедленно, немедленно все записать, пока свежи, пока дышат и двигаются мысли и эмоции. Господи, какое счастье!

Чай в небрежно отодвинутой в сторону кружке так и остыл нетронутый.

* * *

Полина замерла на пороге, точно следующий шаг должен был привести в чужой, неизвестный мир – быть может, лучший, чем сейчас, но неизвестный и потому пугающий – а вовсе не в обычную квартиру.

Обычная, как же!

Где вы видели квартиру с репетиционным залом?

Небольшим, не больше тридцати метров, но все, как положено, – и зеркало во всю стену, и станок вдоль него, и пол отличного паркета. В сказку вела дверь, распахнутая прямо напротив входной – потому Полина и застыла соляным столпом. Не может быть! Не бывает такого! Все это сон! Но какой… потрясающий… Только бы не проснуться!

За безбрежным паркетным морем в простой белой раме висело окаймленное понизу неровной чертой темных крыш бледное, тоже почти белое небо. По нему змеились тонкие темные трещины – пересекались, переплетались кружевной сеткой, стекались к белому, испещренному черными метками, точно испачканному стволу чуть справа от середины рамы. К одной из «трещин» прилепилось красное – светлее, чем кровь, – круглое пятнышко.

Только латунной таблички снизу не хватало: «И. И. Иванов. Декабрь (холст, масло)». Ну или не Иванов, а Сидоров, и не масло, а акварель.

Полина не сразу поняла, что это не картина, а настоящее окно. И за ним настоящее декабрьское небо, настоящая береза и настоящий снегирь на ветке.

Марк, довольно улыбаясь – он стоял сзади, но Полина все равно «видела» его улыбку и точно знала, что улыбка именно довольная, – легонько, самыми кончиками пальцев подтолкнул ее в спину.

Прикусив губу, почти не чуя от волнения ног, она сбросила сапожки, робко сделала шаг, другой… и закружилась, впитывая взглядом каждую деталь внезапного счастья.

По обе стороны распахнутой двери вытянулись два узких высоких стеллажа. Слева – музыкальный центр, еще какая-то техника… Полина потянула дверцу правого шкафчика. На верхних полочках расположились канифоль, тальк, рулончики лент и эластичных бинтов, вкладыши, ножницы, лак, клей, еще какие-то балетные причиндалы. Ниже… Гетры, трико, тюль, бахилы, чешки… Господи! Пуанты! Новые, блестящие, еще не обмятые. Их было очень много – пар, наверное, десять, а может, и сто…

Картинка перед глазами начала вдруг расплываться… Нет! Только не проснуться! Как можно просыпаться, если тебе дали шагнуть… в сказку! В счастье!

Она сморгнула. Вздохнула поглубже. Картинка обрела прежнюю четкость.

Над дверью и по стенам – несколько видеокамер, на стене напротив зеркала – плоский экран.

– Можно не только в зеркале себя контролировать, но и записывать, а потом смотреть, – пояснил из коридора голос Марка. – Ну или просматривать выступления корифеев сцены.

– Премьеров, – автоматически поправила Полина. – Корифеи – это…

– Да не важно. – Марк засмеялся. – Ты же поняла, о чем я. – На «ты» они перешли уже во вторую, кажется, встречу, она сейчас уже и не помнила, когда это было. Впрочем, сейчас ей вообще трудно было о чем-то думать. – Ну как, годится?

Прикусив губу, Полина замотала головой сразу во все стороны: и вверх-вниз – да-да-да, и вправо-влево – не могу поверить, этого не может быть!

Марк улыбался, чувствуя себя почти всемогущим.

Теперь только бы не расплескать, не растерять, сохранить это драгоценное ощущение! «Баланс»! В этом сугубо предварительном названии проявился вдруг еще один, незамеченный доселе смысл. Чтобы пройти над пропастью, канатоходец должен быть превосходным мастером, для свершения ему потребуются все силы, все его навыки. Но если он не будет уверен, что пройдет, ему не помогут никакие навыки, никакой опыт. Малейшая неуверенность подкосит, как подвернувшаяся нога, скользящий по канату акробат зашатается и рухнет в пропасть небытия.

И ему, Марку, тоже придется ни больше ни меньше как пройти над пропастью по тонкой позванивающей от натяжения струне – практически по лунному лучу. И без уверенности в собственном могуществе лучше и не пытаться…

Но он все-таки рискнет – и сможет. Сейчас Марк видел это так же ясно и отчетливо, как простершиеся перед ним ровные дощечки паркета, как легкий, похожий на дымную струйку завиток на виске Полины, как алого снегиря на березовой ветке.

Полина вдруг замерла, сделала шаг назад, еще один, еще… Остановилась на границе золотого паркетного моря, прикусила губу, сморщилась и опять помотала головой – тихонько-тихонько – нет, нет. Забормотала бессвязно, еле слышно:

– Не надо… с какой стати… нельзя… почему… я не могу… нельзя…

– Да ладно! – Марк улыбался. Растерянность Полины его, кажется, забавляла. – Почему вдруг «нельзя»? Гляди!

Еще одна дверь – в углу прихожей – вела в комнатку, раньше, должно быть, служившую кладовкой. В ее крошечной коробке только-только помещались кресло, узкая кушетка да крошечный комодик между ее изголовьем и стеной. От широкого подоконника откидывалась доска – стол.

– Видишь? Это же гораздо удобнее, чем каждый раз в каких-то кафе встречаться. Одного времени какая экономия! И тебе можно репетировать, сколько захочется. И я могу сразу садиться писать.

Поначалу так и было.

Потом Марк однажды задержался за полночь… и заночевал.

Потом еще раз. И еще.

Разумеется, он каждый раз, как было заведено, отзванивался Татьяне – не беспокойся, я в порядке, к ужину не жди. Это была такая привычная формула – «к ужину не жди». Так у них было заведено. Она, даже не пытаясь что-нибудь уточнить, отвечала что-то вроде «ага, хорошо». Хотя что ж тут хорошего? Марк старался не задумываться: что, если бы Татьяна вдруг спросила: «В логове ночуешь?» Что тогда? Врать открытым текстом, что, мол, да, в бабушкиной квартире? От одного предположения во рту становилось горько и противно, словно отравился чем-то. Марк отодвигал эту мысль в самый дальний угол сознания: когда спросит, тогда он и решит.

Ну и, в конце концов, почему бы и не сказать про Полину? Так, вскользь, с улыбочкой: знаешь, я тут немножечко влюбился (хотя влюбился ли? – тоже вопрос открытый).

Но Татьяна не спрашивала. Как будто ей было… все равно. Все равно?!

Потихоньку привычный вежливый ритуал начинал Марка раздражать: что такое, в самом-то деле? Он что, малолетний несмышленыш или преступник на условно-досрочном? Почему он должен «отмечаться»?

Друг Женька в стародавние времена, помнится, говорил про какую-то навязчивую девицу: «Они, Маркушка, из всей мировой литературы выучили одну фразу про «мы в ответе за тех, кого приручили» и приручаться так и спешат, прямо со всех ног». Правда, Татьяна вовсе не «спешила приручаться со всех ног». Скорее наоборот. Держала марку, дистанцию и что там еще полагается держать.