совет с тем, чтобы при обсуждении там этих проектов в Государственный совет были приглашены от 10 до 15 выборных представителей от земств и от городов.

Совершенно очевидно, что в этих предположениях Лорис-Меликова не было ничего похожего на введение конституционного строя, не было никакого ограничения самодержавной власти монарха. Но тем не менее осуществление этого плана явилось бы, конечно, крупным шагом на пути от бюрократического управления к деятельному участию общества в государственной жизни. Этим был бы вбит в старый государственный строй широкий клин, и не могло быть сомнения в том, что щель, пробитая таким клином, должна была затем неминуемо углубляться и расширяться.

Александр II утром 1-го марта 1881 года поставил свою подпись под этим проектом, и оставалось лишь обнародовать во всеобщее сведение этот уже состоявшийся государственный акт. Говорили, что было уже сделано и распоряжение на этот счет. Но… через несколько часов Александр II, смертельно раненный бомбой террористов, скончался.

Началось новое царствование. И прежде всего перед преемником погибшего императора вставал вопрос: как быть с тем актом, под которым его отец только что поставил свою подпись?

II

Вопрос о дальнейшей судьбе лорис-меликовского проекта немедленно вырос в вопрос о том, какое направление получит вся внутренняя политика нового царствования.

Александр III вступал на престол человеком совершенно определившегося духовного склада и совершенно сложившихся политических убеждений. Его внушительно-монументальной фигуре соответствовал его характер, властный, решительный и прямой. Многое не нравилось ему в направлении дел при его отце. Он громко не одобрял того наплыва немецкого элемента в придворные круги и на видные административные посты, который получил такое широкое развитие при Николае I и который продолжал держаться на таком же уровне и при Александре II. Все эти Адлерберги, Ламздорфы, Бенкендорфы, Корфы и проч. и проч., именами которых так и пестрели списки придворных сановников и высших администраторов, вызывали в душе будущего императора Александра Александровича какое-то непроизвольное отталкивание, а женитьба его на датской принцессе Дагмаре только усилила еще это его противонемецкое настроение, ибо, бывая в Копенгагене, в среде своих датских родственников, он попадал там в атмосферу, насыщенную враждой к Германии и все еще яркими воспоминаниями о тех обидах, которые Дании пришлось испытать от политики Бисмарка в 60-х годах.

Отдаваясь чувству возмущения против немецкого засилья в придворных и административных кругах, Александр Александрович укреплялся в стремлении противопоставить этому немецкому засилью национально-русское направление. Но это стремление получало у него характер скорее безотчетного настроения, нежели продуманной системы политических взглядов. Но по природным особенностям своего ума он вовсе не был склонен вникать во всю сложность явлений политической жизни. Он привык брать каждый вопрос в его простейших, элементарных очертаниях и предпочитал кратчайшие расстояния между основной предпосылкой и конечным практическим решением. Просто и решительно подошел он к вопросу о том, в чем должна заключаться национально-русская политика. Несложный рецепт такой политики сводился для него к тому, чтобы во всех сферах жизни закрепить незыблемость основных начал русской патриархальной старины. Из дел государственного строительства такими началами он признавал: самодержавие монарха, строй управления, основанный на сильной единоличной власти высших правительственных лиц, иерархически сословное строение общества с решительным преобладанием служилого поместного дворянства над прочими сословиями, но в то же время при условии полного подчинения всех общественных слоев — включая и это самое дворянство — органам коронной правительственной власти. Все это почиталось непременною сущностью национально-русского политического идеала, уже находившего свое осуществление в минувших веках русской истории. Закрепить все это и на будущие времена, устранив просачивающиеся в этот национальный строй русской государственной жизни западноевропейские новшества, — вот это и значит выполнить миссию национального русского царя.

Могли бы при этом естественно родиться следующие два вопроса: 1) исчерпывалось ли указанными выше началами все содержание русской государственной старины? Не было ли в этой самой старине также и других элементов и устремлений, проникнутых совершенно иным духом? и 2) стремление во что бы то ни стало держаться старины и отвергать необходимость начала движения и развития в государственной жизни своеобразно вновь выдвигаемым жизнью потребностям — согласуется ли как раз именно с национальными выгодами и нуждами народа? По первому вопросу можно было почерпнуть немало поучительнейших сведений из науки русской истории, а на второй вопрос могли бы дать не менее поучительные разъяснения представители многих общественных наук. Но сам Александр III таких вопросов себе не ставил, а люди, руководившие его образованием, совсем не были расположены направлять его внимание в область таких размышлений. Из всех наставников Александра Александровича наиболее близким к нему стал К.П. Победоносцев. Блестящий и глубоко сведущий профессор русского гражданского права и один из участников подготовки судебной реформы 1864 г., Победоносцев был призван преподавать Александру Александровичу общественные науки. Роль Победоносцева в подготовке судебной реформы 1864 г. побуждала считать его сторонником либеральных воззрений, и мы уже видели, что в силу этого Лорис-Меликов по отставке Д. Толстого провел Победоносцева на пост прокурора Св. Синода. Однако на самом деле мировоззрение Победоносцева не только не было обвеяно либеральными принципами, но прямо наоборот — он готовился выступить самым упорным и страстным противником либеральных начал. "Парламентаризм" и "демократическое народоправство" он почитал "великою ложью нашего времени", — это именно выражение он употребил в своем собрании политических статей, вышедшем под названием "Московский сборник" в 90-х годах; но он шел еще и гораздо дальше в своем отрицании политического либерализма; он почитал вредным и опасным всякие проявления свободного развития общественной самодеятельности; систему бюрократической централизации объявлял он альфой и омегой государственной мудрости, и на этой почве он сталкивался не только с либералами, но и славянофилами, и древнерусские совещательные земские соборы вызывали в нем такое же резкое отталкивание, как и западноевропейские парламентские учреждения. Беспокоило его и местное самоуправление, врезавшееся, на его взгляд, чужеродным клином в организм бюрократической монархии, составлявший его политический идеал. Нетрудно понять, какой односторонний характер должны были носить те истолкования "национально-русской" политической старины, которые мог выслушивать Александр Александрович из уст такого руководителя, пользовавшегося в его глазах высоким авторитетом. И такие истолкования должны были звучать для Александра Александровича тем убедительнее, что они вполне гармонировали со всем складом его собственного ума, со всеми склонностями его натуры. Теперь мы не удивимся тому, что Александр Александрович относился с сильным недоброжелательным предубеждением к либеральным преобразованиям первой половины царствования своего отца и что программа Лорис-Меликова, направленная к возвращению на путь этих преобразований, не вызывала в нем никакого сочувствия. И вот теперь ему как монарху предстояло решить вопрос: как быть с тем проектом Лорис-Меликова, который уже был