И что же мне, бедненькой, делать? В каких тенетах раскопать мне правды ключ?

Увы, родник найти мне скоро не удастся…

* * *

Алину звонок Елены напряг. Там, на том конце провода, что-то происходило. Она отчетливо почувствовала — почти физически — опасность, а это значило одно. Сейчас туда, в Еленину квартиру, вошел человек, убивший Михаила. Алина судорожно вздохнула, стараясь справиться с нахлынувшим бешенством. Человек, собирающийся отомстить, не имеет права на эмоции. Она должна быть холодной и беспощадной. Только тогда она сможет спокойно спать. Только тогда перестанет маячить перед ее глазами силуэт человека в плаще, такого знакомого, но неузнаваемого, ускользающего от Алины, от возмездия… Только тогда Алина сможет прийти на могилу своего любимого и заплакать — оплакать, наконец, его и свою жизнь…

Алина решительно поднялась и, достав из ящичка заветный револьвер, вытерла его зачем-то платком. Потом взглянула на висящую в углу икону и, прошептав одними губами «Прости», вышла на улицу, тщательно заперев дверь, — она не знала, скоро ли она вернется и вернется ли сюда вообще. Ей стало немножко грустно: там, внутри, осталось так много ее вещиц, маленьких напоминаний о том недолгом времени, когда она была счастлива. Почувствовала, что ей не хочется уходить: еще мгновение, и она расплачется, откажется от задуманного и тогда станет слабой, раздавленной, прежней безмолвной Алиной, которая сначала позволила сделать из себя красивую экзотическую птичку в клетке, а потом — бессловесную тварь, самым большим подвигом которой было молча отворачиваться, стиснув зубы, и отказываться принимать пищу из рук хозяина… Алина понимала, что Михаил никогда не простил бы ей этого.

Из открытого окна соседней многоэтажки неслась бутусовская песня, непонятным образом отвечая Алининому настроению. Алина даже остановилась на мгновение — ей показалось, что это Михаил разговаривает с ней. «Где твои крылья, которые нравились мне…» — пел Бутусов, и Алине мучительно захотелось, чтобы эти страшные тринадцать лет исчезли, чтобы вернулось время, когда они с Михаилом сидели на кухне, как в то злополучное утро, и смотрели друг на друга… О, если бы тогда они промолчали!

Впрочем, этого не вернуть. Все, что сейчас происходило с ней, Алина расценивала как справедливое возмездие — когда-то они с Михаилом презрели подарок Господа — свою Любовь, за которую многие были готовы отдать все, не исключая жизни…

И сейчас Алине предстояло исправить то, что они сделали. Поэтому она вздохнула, смахнув со лба капельки пота, и пошла по ненавистной ей улице, долгие годы служившей ее душе тюрьмой, — гордая и прямая, как натянутая струна…

* * *

Он смотрел на Елену, не понимая, что с ней творится. Обычно в ее глазах можно было прочесть что угодно, только не растерянность и не страх.

Елена могла любоваться собой, Елена могла изнывать от желания, Елена могла навязывать свое мнение как единственно правильное — именно это и привлекало его к ней. Она казалась ему наполненной жизненной силой, той, которой не хватало ни его жене, ни ему самому.

Но сейчас Елена была не такой. Растерянная и съежившаяся, она смотрела на него странно — так смотрят люди, потрясенные чем-то до глубины души… Или… которые кого-то боятся?

Что же там было такого, на этой поганой выставке, что заставило ее стать непохожей на себя? Неужели… Нет, оборвал он сам себя, это невозможно. Скорее всего Елена действительно разболелась, от жары и предгрозовой духоты у нее упало давление.

Он обнял ее и прижал к себе. Она вздрогнула и отстранилась.

— Извини, — сказала она непривычно тихим голосом, — я себя действительно отвратительно чувствую.

Он, пожав плечами, отпустил ее и сел в кресло.

С ней все-таки происходило что-то странное. Понять что, он пока не мог.

* * *

Мы незаметно дошли до моего дома. У подъезда, уже прощаясь, мне отчего-то стало грустно. Разговаривать с Лапиным оказалось легко и приятно… Ему тоже явно не хотелось расставаться со мной. Смею надеяться, что я не лишена своеобразного интеллектуального обаяния. Я уж не говорю о том, что внешне я довольно ничего себе, а уж с умом у меня точно все в порядке.

Да, от излишней скромности я не умру.

— А если я к вам зайду на чашечку кофе? — нагло спросил Лапин. — Честное слово, я не стану к вам приставать, даже если мне этого захочется.

— Да я вам и не позволю, — рассмеялась я, — если этого не захочется мне…

Он расценил это как приглашение и галантно распахнул передо мной дверь моего грязненького, но в целом милого подъезда.

Я с королевским величием прошествовала внутрь, отчего-то мне стало очень смешно, и, не сдержавшись, прыснула в кулак.

— Господи, — простонал он, закатив к небу глаза, — до чего же несерьезны нынешние барышни… Даже ежели они занимаются столь рискованным делом, как частный сыск… Как это вас Чернецов нанял… Не иначе как не подумавши, ей — Богу…

— А вот и подумавши, — ответила я, — поскольку сразу заметил, что за моей смешливостью скрываются недюжинный ум и логика…

— Ну, Татьяна, — сказал он, — вы меня сейчас просто потрясли. Я до сей поры, конечно, встречал скромных людей, но вы всех превзошли своей скромностью… Я бы даже назвал это монашеским смирением, что ли… Этак себя не ценить…

Я состроила ему рожу, и мы продолжили наше движение в опасном для жизни лифте. Наконец он остановился, и мы оказались внутри моей славной квартиры.

Я отправилась на кухню, поставила чайник и, вернувшись, включила автоответчик. Лучше бы я этого не делала.

* * *

Она вдруг поднялась и, пряча глаза, сказала:

— Извини, я приму душ. Может быть, мне станет легче.

Он кивнул. Что же все-таки с ней такое? Она была непохожа на себя.

Оказавшись в ванной, Елена заперлась изнутри и пустила воду. Теперь он ее не слышал. Ей хотелось завыть по-волчьи или выругаться трехэтажным матом. Ну и идиотка. Лучше бы она сказала, что ее срочно ждут, тогда она просто вышла бы из дому, и поминай как звали. А теперь Елена чувствовала себя зверем, загнанным в клетку. Сколько она сможет здесь продержаться? Через полчаса он начнет ломиться в дверь, а если, не дай Бог, заподозрит что-нибудь неладное, выломает ее — чего ему стоит? Двери-то у нас все на соплях…

Она почувствовала, что ее начинает трясти. Мелкая дрожь волнами поднималась от пяток и шла по телу, уверенно поднимаясь к затылку. Елене стало страшно, что сейчас она свалится в обморок, или, еще хуже, с ней случится сердечный приступ. И тогда уж точно — ей конец…

Ужасно хотелось закричать. Позвать на помощь. Но это было бессмысленно. Елена вспомнила про Бога и попыталась молиться. Она никогда не знала ни одной молитвы — откуда? Росла-то в семье атеистов…

Поэтому она тихо шептала:

— Господи, прости, что я была иногда такой мерзкой, помоги мне сейчас, пусть кто-нибудь придет мне на помощь…