Кулак верзилы просвистел над его макушкой. В следующую секунду Карпов выбросил снизу вверх правую руку — он бил тыльной стороной ладони, хорошо зная, что такой удар может быть куда более опасным, чем удар кулаком… Лязгнули зубы верзилы — и прямой в подбородок отбросил его назад. Карпов отметил с неудовольствием, что мужик не грохнулся затылком на асфальт, как должно было случиться. Видно, отсутствие практики сказалось на расторопности и ловкости бывшего следователя. Но ведь лиха беда начало! Сейчас он покажет этому гаду, как на добрых людей с кулаками кидаться.

— Николаич, — крикнул Карпов. — Ты смотри, что вытворяют…

Скосив глаза в сторону, он увидел, что Максимова почти скрывает растущая толпа ровесников того, первого паренька, спровоцировавшего разборку.

Николай Николаевич больше всего сейчас походил на медведя, отбивающегося от набросившихся на него охотничьих собак — маленьких, но злых, цепких и отлично знающих службу.

Юный зачинщик драки почему-то вовсе не пытался вырваться из рук Максимова. Напротив, он вцепился в рукав пиджака Николая Николаевича и повис на нем; на второй руке Максимова трепыхался совсем крохотный пацаненок, которого тот, однако, никак не мог с нее стряхнуть — видимо, опыт подобного рода действий у юного налетчика уже был. Кто-то к этому моменту успел упасть на асфальт и вцепиться мертвой хваткой в колени ошеломленного Максимова, кто-то прыгнул сзади к нему на спину, обхватив двумя руками за плечи.

Подростки вырастали словно из-под земли. Еще минуту назад возле ларька никого не было, а теперь здесь колыхалась какая-то куча-мала, которая выглядела бы забавной, если бы не недвусмысленные и опасные намерения, которые, очевидно, имелись у ее устроителей.

Карпов не мог долго разглядывать копошащуюся живую массу, облепившую его бывшего шефа: ему нужно было как-то разобраться с верзилой, который очень быстро оправился от контратаки и теперь подходил к нему, разведя руки в стороны, как будто встретил старого товарища, которого давно не видел.

Из такой стойки ударить можно было только ногой. И Карпов, решив опередить противника, шагнул вперед, прикрывая одной рукой низ живота, а второй собираясь двинуть верзилу в солнечное сплетение прямым «цки». Удар этот бывший следователь в свое время отработал и, в отличие от всех остальных приемов, которыми он когда-то владел довольно неплохо, являлся непременным упражнением в теперешней его утренней гимнастике.

Боковым зрением Карпов заметил тень, метнувшуюся к нему с проезжей части, но перестраиваться уже не было времени. Он ударил верзилу, попав ему туда, куда метил, и великовозрастный хулиган, заскулив, рухнул на колени, схватившись за грудь. Повернуться к зыбкой тени, которую ему еще не удалось классифицировать, Карпов уже не успел… В затылке что-то звонко щелкнуло — и он увидел, как медленно и бесшумно (все уличные звуки куда-то мгновенно исчезли) к его лицу приближается щербатый, грязный асфальт.

Некоторое время он еще ощущал мягкие тычки в бока, в спину, в грудь, а потом сознание окончательно покинуло Карпова, и экс-следователь перестал что-либо видеть, слышать и чувствовать.

Прощание с покойным Маликовым не впечатлило Галину Ипатьеву… Обычная питерская мутотень. Интеллигентские сопли.

Галина вообще не любила Петербург, называя его жителей «туберкулезниками», рохлями и беспомощными лентяями. Она сама не могла определить точно причину своей нелюбви к этому городу и от этого злилась на северную столицу еще больше. Иногда даже смешила сознательно своих московских знакомых особой, ортодоксально «питерской» лексикой. По роду деятельности ей приходилось часто общаться с жителями Петербурга. И Ипатьева, в преддверии какого-нибудь интервью, нарочито артикулируя, чуть ли не кривляясь, говорила знакомым: «Вот сейчас у меня встреча со знаменитым ПЕТЕРБУРЖАНИНОМ!» Или, еще более презрительно: «…встреча с ПЕТЕРБУРЖЕНКОЙ».

Коллеги по работе при этом хихикали, кто-то покручивал пальцем у виска, кто-то похлопывал ее по плечу — на работе она позволяла своим коллегам некоторую фамильярность в обращении. К тому же в какой-то момент Ипатьева поняла, что ее совершенно искренняя неприязнь к Петербургу стала той самой изюминкой, той самой безобидной придурью, которая должна быть в каждой женщине и на которой всегда можно «выехать» в тяжелой беседе, вырулить из тупика, если он возникнет в разговоре с каким-нибудь нужным человеком. И после этого Галина стала сознательно культивировать, охаживать, холить и лелеять своего «конька»: ведь про него уже знала вся Москва. И не только Москва.

Галина приехала в Москву десять лет назад семнадцатилетней девчонкой, не имея ни профессии (что в ее возрасте, в общем-то, естественно), ни понятия, чем же она будет заниматься, ни родственников, ни друзей, ни даже просто знакомых.

Конечно, она была не лишена таланта и, более того, обладала, наверное, самой (если к понятию «талант» подходит такое выражение) рентабельной его версией — выдающимися способностями к общению, необычайной коммуникабельностью и находчивостью.

В первый же день познакомившись на Арбате с ребятами из рокерской (теперь бы сказали — «байкерской») тусовки, которые, как выяснилось, оказались там совершенно случайно (люди они были серьезные, солидные — не киноманы какие-нибудь, не хиппи и не мелкие торговцы матрешками «под Горбачева»), Галина уже через три месяца вышла замуж за высокого, крепкого парня, очень уважаемого в своем кругу. Он гонял по Москве на почти настоящем «Харлее-Дэвидсоне», своими руками доведенном до очень приличного вида. Все друзья-приятели почему-то никогда не называли его по имени, исключительно по прозвищу — Фонарь.

Этот Фонарь в первую же ночь, притащив милую девушку к себе домой, оттрахал ее так, что на следующий день Галина едва смогла встать с постели. Она мужественно вынесла все причуды Фонаря, до которых он был горазд и которые среди Галининых ростовских одноклассников не были в ходу. Там все происходило как-то проще и значительно быстрее, никто не мучил Галю по пять часов кряду: «перепихивались» быстренько и грубо после трех бутылок портвейна или пары косяков хорошей дури. А здесь — просто какая-то порнография была! Галина не показывала вида, что все это ей в диковинку, хотя, что такое оргазм, она так и не поняла: все ощущения девушки сводились к тому, что она долгими ночами терпела, пока Фонарь долбил ее внутренности твердой горячей штуковиной. Иногда она казалась себе очередным фонаревским мотоциклом, который тот либо рихтует, либо просто пытается в сердцах разломать. По крайней мере, к своим «тачкам» (которых у него было уже две) Фонарь относился примерно с такой же своеобразной нежностью. Вскоре «невеста» стала законной женой.

Она твердо решила вытерпеть все, потому что знала: выпавшее на ее долю — далеко не самое (ох, не самое!) худшее из того, что могло бы с ней произойти в столице.

Худо ли, бедно ли, но какое-то время молодые прожили вместе. Однако почти сразу после свадьбы поступила Галина в МГУ: умненькая оказалась девочка — сдала экзамены, набрала проходной балл. И никаких взяток, если не считать недельного проживания на даче у видного московского журналиста Вихрева… (Вихрев работал в одном из первых модных толстых, сверкающих глянцевой обложкой, журналов.) И нескольких телефонных звонков этого самого Вихрева каким-то своим знакомым, которые его очень — ну просто очень! — уважали и ценили.