– Да при чем здесь нравится – не нравится, – отмахнулся от вопроса Григорьев. – Мы, конечно, понимаем: да, вы упали, ударились, но, может, хватит придуриваться? Стресс, он и есть стресс, и я бы на вашем месте никогда бы оказаться не захотел, но вы все живы остались, не то что… – он на секунду умолк, – наши ребята, что в гробах домой поехали, но вам пора и за ум браться. А то выглядите так, как будто вас подменили!

– Это вас подменили! – обиженно буркнул Болотников, хотел выдать нечто трехэтажное, но, внезапно устыдившись, делать этого не стал. – А мы какие были, такие и остались.

– Так и поговори с ними! – Григорьев безнадежно махнул рукой. – Вот нравится им язык поганить, и ничего не попишешь! – сказал и, присев на свою кровать, сокрушенно вздохнул. И наступила непроницаемая тишина.

Все молчали. Вокруг витало разлившееся в воздухе какое-то невнятное, неуловимое, невидимое и едва ощутимое чувство неловкости, даже, если хотите, некое не понятное разуму, но спеленавшее нас сетью подспудное ощущение стыда. Стыда, вызванного не глупыми претензиями Игнашевского и не искренними переживаниями за нас Григорьева, а стыда, идущего откуда-то из глубин самого себя. Чтобы хоть как-то уйти от грызущих мук совести, я достал из тумбочки книгу и погрузился в чтение. Все-таки взялся я за «Войну и мир», к третьему тому уже перешел. А ту самую первую книжку «Лед» я прочел залпом, за один день прочел. И книжка мне понравилась. И вообще читать понравилось. Давно не читал, а тут как прорвало. Книжку ту прочитал, и еще читать хочется. У «Льда» продолжение должно быть, не может быть такого, чтобы не было. Но в библиотеке я почему-то другую книгу взял, тоже нечто фантастическое – «Озорно, огромно, стозевно» называется, некий Бикбаев автор. Занимательная книжка оказалась, не простая, не сразу и въедешь, всерьез вчитываться пришлось, но прочитал с интересом. Лихо закручено. Пока во всех хитросплетениях разобрался – чуть голову не сломал, но оно того стоило. Потом повнимательнее биографию автора поглядел, а он, оказывается, неплохую армейскую школу прошел. Из-за него я и решил к армейским авторам присмотреться. Оказалось, хорошо бывшие военные пишут. Осипенко В. почитал, Воронина А. Я. тоже познавательная книжка. И с юмором у бывших вояк неплохо: над «Особой офицерской группой» Загорцева ржал, не могу. И так втянулся, что в библиотеке меня как прописали. Чуть свободное время, я в библиотеку. Смешно. Никогда бы не подумал, что могу так чтением заинтересоваться, ну тянуть меня стало в библиотеку с неудержимой, непреодолимой силой – и все тут, хоть убейся. Даже пару раз ужин пропустил. Да бог с ним, с ужином. Люди вон специально голодают, чтобы там всякий холестерин вымыть, организм очистить, так что и мне иной раз попоститься не помешает. Вот теперь и до «Войны и мира» добрался. Толстой, кстати, тоже из вояк. Может, потому и классиком стал, что на войне души людские обнаженными видел?

Мне у него описание псовой охоты понравилось. Да так, что я ни с того ни с сего стихами заговорил, даже на бумажку записал:

Это типа у меня предисловие к травле получилось. И так вроде ничего строчки-то. А раньше я за собой ничего подобного не замечал. Нет, девчонкам в школе, конечно, что-то там рифмовать пытался, но не больше, а тут как нахлынуло. А почему бы нет? Может, я когда-нибудь и поэму по мотивам Толстого напишу? Вот в отпуск уйду и засяду. Другие пишут, а я чем хуже? Ничем. И с этими мыслями я вновь раскрыл «Войну и мир».

Все уже давно уснули, а я все читал и читал… Уснул я только под утро.

Сказано: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», и это верно. Царившая в ПВД обстановка самым невероятным образом сказывалась и на нас. Мы неуловимо менялись, и я едва ли не первый почувствовал это на себе, с головой окунувшись в чтение. Так что произошедшее, можно сказать, новостью для меня не случилось.

Кому первому пришла в голову идея всей группой бросить курить, так никто и не запомнил, но и не важно, главное, что после непродолжительной полемики решение большинством голосов – одиннадцать за, один против при одном воздержавшемся – было принято. Воздержался я – с самого начала самоустранившийся от принятия данной процедуры. Проголосовавшим же против оказался мой доблестный заместитель – старший сержант Болотников Илья Федорович.

– И что из того, что почти все в роте курить бросили? – заявил он. – Я пятнадцать лет курил – и еще столько же курить буду. И никто меня бросить не заставит! А так мы такими темпами, может, уже завтра и матом ругаться перестанем? – гневно выпалил он, но на его гнев никто не отреагировал, лишь посмотрели со снисходительной улыбкой: мат и без всяких решений и голосований в разговорах проскальзывал все реже и реже.

– Нет, вы как хотите, а я курить бросать не стану! – заявил Болотников, остальные пожали плечами и на этом поставили точку.

Вот так и вышло, что старший сержант Болотников, заместитель командира первой группы третьей роты отдельного отряда специального назначения, присоединяться к общему решению не стал и демонстративно отправился в курилку. А его, собственно, никто и не заставлял, даже слова против никто не сказал. Хочет человек свои легкие губить – пусть и дальше дым сосет, кому какое дело. Сказать не сказали, а неодобрительно вслед посмотрели, ведь это если бы каждый сам по себе курить бросал, тогда понятно, а тут, получается, коллектив решил. Так что была все же некая отстраненность. А старший сержант Болотников Илья Федорович вышел из палатки и со смутной тревогой на лице пошел в отведенное для курения место – посыпанная светло-желтым песочком площадка с двумя аккуратными деревянными скамеечками и металлической, блестевшей золотом бронзовой урной находились на отшибе. В курилке никого не было. Пребывая во все том же задумчиво-тревожном состоянии, старший сержант сел, достал сигарету и огляделся: ни одного окурка ни вокруг, ни в урне. Щелкнул зажигалкой, но прикуривать не стал – курить расхотелось. Тогда Илья встал, скомкал так и не зажженную сигарету и бросил ее в урну. Подумав, отправил туда же и только что начатую пачку.

– Да пропади они все пропадом! – в сердцах высказал он и быстрым шагом направился к спальному расположению.

А следующий день, с раннего утра, в расположение отряда на обычном неприметном «уазике» прибыл какой-то странный подполковник с пехотными эмблемами в петлицах. Встречать его никто не вышел, из чего можно было заключить, что человеком он был совершенно незначительным. Его даже некоторое время продержали на КПП, и только после звонка комбату приехавшего было разрешено пропустить за ворота и в сопровождении помощника дежурного проводить в штабную палатку. И вот с этого самого момента начались волшебные метаморфозы. То, что этот подполковник оказался не тем, за кого себя выдавал, стало ясно, когда минут через пятнадцать после его прибытия командир отряда вызвал к себе майора Белова. А еще через полчаса меня потребовал к себе ротный. И все это время незнакомый подполковник находился в отряде.