Увлекшись организационно-штатными перестановками в угоду собственному самолюбию, выражаясь проще — поступив так же, как Коломиец, я совершил чудовищную ошибку. Куда более чудовищную, чем ошибка Коломийца. И если сейчас, не заморачиваясь формальными подробностями, назвать их главное различие, то им будет финальный результат. Моя ошибка непоправима.

Я забыл главное правило топ-менеджера. Если ты что-то делаешь, то это должно быть понятно для стафа.

Вместо того чтобы понятно для Коломийца и Гудасова пресекать их попытки сломать установленные мною порядки и держать это в тайне для остальных, мне нужно было публично вывести их на чистую воду. При всех. В то утро, в том актовом зале. Чего мне стоило позвонить Гудасову и заставить его покраснеть? А выдернуть из-под воротника Коломийца проклятую флэшку? И всем стало бы понятно, за что их прессуют. Им же было сказано в самый первый их день, что мы — ОДНА БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ? А семья терпит лишения сообща…

И все было бы ясно и понятно. Однако вместо этого теперь никто не понимает, отчего вдруг Лисин встал на защиту какого-то мрачного лузера в драных джинсах и унижает заслуживших авторитет старожилов.

Факин… Прав был в свой последний час Коломиец, когда твердил, что я не ведаю, что творю…

За месяц работы из глупыша технарь Рома превратился в юркого малого, и кто бы, черт его побери, мог этого ожидать?! Я знаю, что температура 36,6 в компании при средних показателях куда лучше, чем 37,7 во время неожиданного увеличения оборота. Обычно с гениями, которыми недоволен стаф, я расставался с легким сердцем. И сейчас я вспоминаю свои рассуждения о том, что Факина нужно принимать и давить, иначе впоследствии придет тот же Факин, да только куда хитрее и опаснее.

Фак ин!..

Так вот он и пришел! На место того Факина, которого я когда-то выставил с легким сердцем!

И он заставил меня совершить ошибку.

Я был обязан, прежде чем вбивать частокол репрессий, побеседовать со своими людьми. Когда я в последний раз расспрашивал их о проблемах? Кому из них повышал зарплату только потому, что у него больна мать? У Мерзлякова два месяца назад — говорила Риммочка, вернувшаяся из курилки, — неувязка с детским садом. Ребенка не берут, нужна внушительная взятка, и жена Мерзлякова была вынуждена уволиться и сидеть дома. Вчера мне Риммочка рассказывала, как тот рассказывал о домашних печалях: „Я ей — дура! А она мне — конечно, дура, был бы муж президентом, была бы президентшей!“

Почему я не помог? Почему я удовлетворился лишь выслушиванием этой новости? У Мерзлякова в доме скандалы и жена на взводе, а я вручаю ему электронный ключ от кабинета и лишаю его жену абонемента в фитнес-клуб. По большому счету, конечно, меня не должны интересовать сын Мерзлякова и его жена, бухгалтер в строительной фирме, ибо я занимаюсь не благотворительной деятельностью, а приростом собственного капитала, и Мерзлякова я не под стволом автомата вел в свой офис, а это он самозабвенно выигрывал конкурс на должность PR-менеджера. И выиграл. Но таких выигравших в „Глобал“ несколько сотен, включая технологов и биологов — лучших специалистов в Москве, и их удерживает от убытия в конкурирующую организацию только зарплата. Рано или поздно необъяснимый террор станет невыносим и плотность притеснений станет куда более весомым фактором при выборе нового места работы, нежели разница в зарплате. Впервые мои мысли приходят в голову запоздало. Только сейчас, с опозданием в месяц, и разницу в зарплате, и бонусы персоналу к Новому году я начинаю именовать уже не „корпоративными привилегиями“ сотрудника „Глобал“, а особой формой пеонажа — если я правильно понимаю значение этого слова. Но если пеонаж — это форма эксплуатации лица, находящегося в кабальной зависимости от хозяина, то я рассуждаю лексически грамотно.

Я, наверное, слишком потрясен, если философствую на берегу Нагатинского рукава…

Мне следовало думать об этом не напротив Академии водного транспорта, в день смерти Коломийца, а месяцем ранее, когда в компанию пришел Факин и его вторичное появление я принял за первое.

Факин… Не пора ли взять его в руки и рассмотреть внимательно?

— Гражданин!

Обернувшись, я увидел стоящих рядом с моей машиной сержантов с безразличными лицами. Как и в какой момент моих аналитических устремлений подъехал „уазик“ — убей меня бог, не вспомню.

— С вами все в порядке?

Этот вопрос хозяину „Порше“ задают двое людей, приехавших на чужом „уазике“. Я киваю и поднимаюсь с потеплевшей от моей задницы земли. Или я просто замерз до того, что разница температур меня уже не тревожит.

Через час, позвонив секретарше и сказавшись разбитым, я направился домой. Следователь меня отпустил, раз так, то мне нечего сегодня в офисе делать. Приняв душ и накатив как следует, я вынул телефон из базы и набрал номер Косторминой, финдиректора.

— Софья, это Лисин… Пошлите к вдове Коломийца своего сотрудника с тридцатью тысячами долларов. Пусть выслушает все ее просьбы и, независимо от того, будут они или нет, даст ей… черт, не даст, конечно… подарит… нет, и это не пойдет. В общем…

— Поможет тридцатью тысячами долларов и подтвердит, что и любые другие просьбы будут уважены? — подсказала Софья.

— Да, верно, — пробормотал я, вешая трубку и думая о том, что длинные волосы у Косторминой растут все-таки из головы, не прав Лукин…

Девочка в синеньком платьице, кривозубенькая, косая и со слюной в уголках рта, с грязными косичками, веснушчатая, с белесыми ресницами…

…да что же ты мне всю ночь снишься?!

Она преследовала меня всю ночь. Не отходила ни на шаг, и что бы я во сне ни делал, она шепеляво смеялась и шла следом. Я проваливаюсь в пропасть — она летит надо мной. Я еду на мотоцикле (каком мотоцикле? при чем здесь мотоцикл? — я сроду на мотоциклах не ездил…) — она сидит сзади и держится за мою спину. Перебирает коготками, сволочь, и этот скрип меня то и дело заставляет переворачиваться с боку на бок. „Спасибо за то, что выручили меня в тот раз“, — говорит мне неизвестно откуда появившийся Факин, а эта дрянь с притворной робостью, с доведенным до идиотизма почтением добавляет:

— Игорь Игоревич порядочный человек. Я-то знаю…

— Что это ты знаешь? — взрываюсь я. — Ты, вообще, кто такая?

И она поддакивает в самых разных интонациях, имеющих тот только смысл, что нет и не может быть сомнений в правоте Игоря Игоревича. И что действительно она ничего не знает, и она вообще никто…

Мой сон был пропитан перегаром, запахом потного женского тела, и в тех местах, куда я время от времени переносился, была одна и та же картина — с нее-то, по всей видимости, Верещагин и писал свой „Апофеоз войны“. И теперь я знаю, откуда мастер черпал свое вдохновение. Красивая женщина Гала тут не при делах вовсе — если какая муза и помогала парню с ворошиловскими усами рисовать такие картинки, то эта муза — редкозубая тварь в синеньком платьице и грязных носочках.