Ночь она провела спокойно. Женя спала и не видела никаких снов. Лишь под утро, разбуженная духотой, она встала, посмотрела на часы, убедилась, что стрелки показывают шесть, и больше уже не ложилась.

С трудом дотерпев до девяти, она отправилась в дорогу, надеясь на то, что некоторую часть времени до одиннадцати съедят пробки. Но они съели всего три четверти часа. Куря, отпивая из бутылки „Бонакву“, она высидела до нужного времени и в одиннадцать была уже в кабинете. Вскоре к ней привели и Лисина.

Они оба постарались в это утро. Несмотря на жару, вопреки своим убеждениям Женя накрасилась. Она приехала в симпатичном синем платьице в горошек, и одному только платяному шкафу в ее спальне известно, сколько времени она его выбирала среди двух десятков других нарядов. Лисин же поработал над прической, зачесав волосы еще глаже. Больше ему делать было нечего, свитер был тот же, спортивные брюки, что и вчера. Судя по тому, что в это утро он был выбрит с той же придирчивой тщательностью, что и в прошлое, Женя поняла, что уход за лицом не находится у этого мужчины в следственной зависимости от пола человека, с которым приходится общаться. Равно как и от места пребывания. Это импонировало.

Единственное, что омрачило ее радость встречи, это взгляд, которым Лисин одарил ее наряд. Он смотрел так долго на платье и так старательно пытался скрыть какую-то чудовищную неприязнь, что Жене стало казаться, не лучше ли будет и не спокойнее ли станет Лисину, если она платье снимет.

Но вскоре арестант забыл о частностях и с благодарностью принял из рук девушки вскрытую при досмотре пачку „Парламента“.

— Они странные люди, — поспешила она сказать, заметив, что Лисин уже начал рассказывать. — Они распечатывают и проверяют пачку сигарет, рассчитывая, видимо, обнаружить там записку, и при этом не обращают внимания на цифровой диктофон.

— Они ищут не записку, а яд или что-то в этом роде. Итак, когда я из уст Риммочки услышал: „Коломийца… убили“, я едва не ополоумел.

…Переворачивая стол, я бросился из кабинета. За мной, дыша тяжело и прерывисто, словно в запарке прихватил мой шкаф, мчался Лукин.

По крикам и направлению движения бегущих сотрудников, которые были в таком шоке, что толкали плечами меня, я быстро понял, о каком „закутке“ твердит Римма. Закуток — это пространство за лестничной клеткой на этаже, совершенно необъяснимый архитектурный изыск, понять смысл которого я не могу до сих пор. Это и не комната, потому что в широкий проем нельзя вставить дверь, и не коридор, поскольку пространство утопает в площади помещений, врезаясь в них сбоку. Там два окна, расположенных под углом в девяносто градусов по отношению друг к другу, и если бы я захотел разместить там кого-то из своих сотрудников, то мне пришлось бы здорово поломать голову над вопросом, кому из них было бы там удобно за работой. Не придумав ничего лучшего, я велел сделать в этом аппендиксе коридора ремонт, идентичный общему, и оставить так, как есть. Время от времени там обнаруживались приставленные к стене бутылки из-под колы и пива — кто-то давал подзаработать тете Даше.

Растолкав всех, кто столпился у входа, я львом вломился в помещение и зайцем замер на пороге.

Саша Коломиец имел ужасный вид. Агония его уже закончилась, он уже умер. Но на лице сохранилось такое живое выражение раздражительности, что, казалось, подойди я и спроси, что случилось, он плюнет на пол и рявкнет: „Да зарезали меня, что, не заметно?!“

— Коломиец, — шепнул я, присаживаясь к нему на пол.

Я и раньше видел трупы, но ни с одним из них не был знаком.

— А, Коломиец?.. Саша, вставай, ну…

Я говорил глупости, а глаза мои щупали его тело, как сонары.

Знакомый мне дорогой пиджак начальника отдела по продажам был залит кровью. Удивительно, сколько жидкости носит в себе человек… Ноги крест-накрест переплелись, и колени торчали вверх. Туфли — одна упиралась в пол подошвой, другая была развернута, так что я хорошо видел едва тронутую трением подошву. Коломиец любил хорошую обувь и ненавидел галстуки. И вот сейчас ненавистный ему яркий лоскут от Версаче был перекинут через плечо, как вещь ненужная ему даже в смерти.

Не знаю почему, я зацепил пальцем шнурок на его шее и потянул. Я знаю, что на нем он носил свою флэшку, и ожидал увидеть только ее и ничто иное. Но когда из рубашечного кармана выполз сотовый телефон, держащийся на карабине, я выпустил шнур и сел на пол.

Телефон…

А… флэшка где?

За моей спиной орали женщины. Они словно ждали того момента, когда президент компании лично проверит — действительно ли Коломиец мертв, и только когда по лицу моему стало заметно, что я проверил… тогда они подняли невыносимый визг.

— Кто ж тебя так, Саша? — тонущим в хоре голосов шепотом спросил я, разглядывая вспоротую материю дорогой ткани пиджака — под сердцем и на сердце. Розовая рубашка мертвеца теперь казалась пропитанной насквозь по всей площади. В центре — два черных пятна, вокруг — все красно, а что розовое — так это лишь слегка пропиталось. Но я-то точно знаю, что эта рубашка была розовой еще при его жизни…

Я стоял перед этим дурацким помещением и курил сигарету за сигаретой. Когда заканчивалась предыдущая, я вынимал из пачки новую и от окурка ее прикуривал. Продолжалось это немало времени, и я почувствовал облегчение, когда увидел шагающего по коридору дежурного следователя с группой. Очень странно, что он здесь. Насколько мне известно, труп — это блюдо для прокуратуры. Но вскоре я увидел и прокурорского. Он шествовал чуть позади и никуда не торопился. Наверное, хотел дождаться, пока ментовский следак начнет расспросы, а потом приблизиться, спросить: „Кто здесь главный?“, получить ответ: „Я“, и только после этого сказать: „Теперь нет“. Но оказалось, что у нас таких противоречий, какие обычно демонстрирует нам Голливуд, не существует. Оба приехали на одной машине, и только после того, как судмедэксперт констатировал факт смерти, следователь милицейский сказал:

— Ну, я поехал тогда, что ли?

И в самом деле уехал.

— Говорят, в вашей компании по производству хлопьев для попугаев в последнее время сплошные недоразумения, — сказал мне тот, что остался, когда Коломийца увезли и мы перешли в мой кабинет. — Меня зовут Рысиным, я старший следователь прокуратуры Центрального округа.

За дверью скопилось человек сорок. У меня складывалось впечатление, что все они ждут, что, когда следователь уедет, я выйду и расскажу всем длинную историю о том, как все начиналось, как возникли между Коломийцем и убийцей противоречия и каким образом и при каких обстоятельствах последний всадил нож в первого. И, самое главное, за что. Мне кажется, последний из вопросов волновал моих людей больше всего. Они стоят и ждут, из чего можно делать вывод о том, что они или слишком потрясены случившимся, или слишком хорошего мнения о прокуратуре.

— Говорят, в Твери кур доят, — сказал я, хорошо понимая, о каких противоречиях идет речь. По иронии судьбы приезжавший сегодня милицейский следователь оказался тем самым, который приезжал искать флэшку и телефон. По угрюмому виду Коломийца и Гудасова я догадывался, что их в отделе раскололи, но поскольку разборок по факту заведомо ложного доноса не последовало, я должен был догадываться еще и о том, что те решили этот вопрос некоторой суммой. Значит, успел уже поделиться информацией с прокуратурой…