— Понятно, — заключил Олег. — Я так понимаю, из штатного состава на сентябрь 1941 года в музее остались только двое — гражданки Черкасова и Авдеева? Что стало с остальными?

— Трое погибли, когда наступали фашисты… — У Юлии Владимировны дрогнул голос. — Территорию дворца обстреливали… Они не успели убежать. Это Наташа Сидоркина, Алексей Тимофеев, Катышева Анастасия Павловна… Двое умерли в оккупации от голода… Вы же не думаете, что здесь жировали? Директор музея Родман Михаил Борисович не внял уговорам — не уехал, когда была возможность, кричал, что у него тут семья, большое хозяйство… Его расстреляли через несколько дней вместе с семьей — с евреями фашисты не церемонились…

— Инну Соломоновну Плоткину тоже расстреляли, — подала голос Зинаида Ивановна, — а еще сестру и племянницу… Они не верили, что фашисты на такое способны — без всякой причины, только за то, что они евреи…

— Евреев в Никольске проживало сотни четыре, — сказала Юлия. — Кто-то успел эвакуироваться, другие не стали… Мы слышали, что их хотели вывезти в Гатчину — немцы свозили туда еврейское население. Но возникли трудности с транспортом, всех согнали в Никитин лог на восточной окраине и расстреляли… А еще Алла Григорьевна Шепелева недолго прожила, — добавила женщина, — тоже наша сотрудница, занималась эвакуацией картинной галереи. Два дня прошло, как немцы пришли, под грузовую машину попала — обе ноги раздавило, умерла на месте от потери крови… Водитель так ругался, мол, теперь колеса не отмыть…

— Понятно, — кивнул Олег. — Чем вы тут занимаетесь, Марианна Симоновна? Простите за вопрос дилетанта, просто интересно. Все пострадавшие парки и дворцы будут восстановлены — и в самом Ленинграде, и в области. Все заработает и станет таким же, как до войны, даже красивее. Но вы прекрасно понимаете, что активные работы не начнутся, пока не закончится война. Сейчас не до этого, как бы печально это ни звучало. Нужны генеральный план, специалисты, финансы, четкая программа восстановления. На это уйдут многие годы, возможно, десятилетия. В здании небезопасно находиться, все может обрушиться… — Он покосился на потолок.

— Отчасти вы правы, Олег Иванович, — директриса поджала губы. — Но это не значит, что сейчас на территории нет работы. Мы в штате, получаем зарплату и карточки — значит, должны трудиться. Что-то убираем, растаскиваем завалы своими силами, моем, штукатурим, собираем и вывозим мусор. Обзваниваем и навещаем ленинградские хранилища, составляем каталоги экспонатов, которые в недалеком будущем вернутся в музей.

Олег покосился на телефонный аппарат — связь имелась. Дальнюю стену занимали шкафы — очевидно, с каталогами и музейной документацией.

— В конце концов, мы обязаны присутствовать хотя бы ради сохранности того, что тут осталось, — пафосно возвестила директриса. При этих словах на губах некоторых присутствующих заиграли печальные усмешки: никаких ценностей здесь, понятно, не осталось. — Немцы вывезли все, что было. Спасибо, что перед бегством не взорвали дворец.

— А что, кто-то покушается? — как бы невзначай спросил Олег.

Директриса не ответила, остальные тоже промолчали, стали переглядываться. Странная реакция на простой вопрос. Тимашевская немного поколебалась, потом проговорила:

— Нет, на музей никто не покушается, все спокойно… Были пару раз какие-то хулиганские происки… Вы же понимаете, после освобождения сюда приехали не только приличные люди, есть и шпана, уголовники — им интересно, что тут у нас происходит, нельзя ли чем-нибудь поживиться…

— Что вы можете сказать про «Изумрудную кладовую»? — тихо спросил Березин.

Все замолчали, сделали постные лица. Лишь мужчины, бывшие в неведении, недоуменно пожали плечами и с любопытством уставились на майора. Водитель Кулич мял папиросную пачку, не решаясь закурить в присутствии контрразведчика. Ралдыгин расчесывал до крови зарубцевавшуюся царапину на большом пальце. Истопник Ильинский боролся с зевотой, мрачно посматривая на свою искалеченную руку.

— По данному вопросу мне нечего сказать, — выдавила из себя директриса. — Все происходило до меня… История прискорбная. С одной стороны, «Изумрудную кладовую» успели эвакуировать, с другой — данных о ней нет ни в Гохране, ни в Управлении культуры Ленинграда, ни в Комитете по делам искусств при Совнаркоме. Коллекция считается утерянной, судя по всему, она попала к немцам…

— А вы что скажете, Юлия Владимировна? — Березин перевел взгляд на молодую особу.

Та решилась — долго вертелись эти слова на языке. Она глубоко вздохнула и — словно прыгнула в бездну:

— Вы же сами вывозили «Изумрудную кладовую», Олег Иванович, разве не так? Я вас узнала. Вас было двое офицеров, тогда, в сентябре 1941-го… Вы сильно изменились, но это точно были вы…

Теперь застыли все. Березин сохранил хладнокровие и даже слегка улыбнулся.

— Зинаида Ивановна, скажите, вы же узнали товарища майора? — повернулась она к своей смутившейся коллеге. — Вы же были тогда с нами. Ну, скажите, Зинаида Ивановна…

— Нет, не помню, — пожала плечами Авдеева. — Как я могу такое помнить…

— Браво, Юлия Владимировна, у вас отличная память, — похвалил Олег. — Я не обязан отчитываться, но так и быть, скажу. Колонна в пути попала в серьезный переплет, пришлось принять бой с немецкими парашютистами. Выжил только я, но был тяжело ранен, долго лежал в госпитале. Груз, который мы везли, попал к немцам…

Вся компания угрюмо молчала. Вопросов было много, но люди боялись их задавать.

— Повторяю и настаиваю, — произнес Березин, — если есть сомнения в моих полномочиях, телефонируйте на Литейный. Проводится расследование событий того дня, и вы обязаны отвечать на вопросы и оказывать мне содействие. В деле много неясностей, и я надеюсь их прояснить. Сегодняшняя встреча у нас — не последняя. Не хочу вас долго задерживать. Осталось несколько вопросов. Экспонаты музея, помимо «Изумрудной кладовой» — какова их судьба? Юлия Владимировна, ответить лучше вам. Вы участница тех событий.

— Картинную галерею успели вывезти. Это были полотна русских живописцев — Саврасов, Шишкин, Куинджи, Кустодиев, Крамской, Ге…

— Че? — вырвалось у непросвещенного Кулича. Остальные украдкой заулыбались.

— Товарищи, давайте серьезнее. — Юлия сделала суровое лицо. — Помимо картин в экспозицию входили небольшие статуэтки, ювелирные изделия, предметы быта — опахала, зонты, шкатулки, табакерки, посуда, предметы одежды, символы русской государственности, ордена… Все это вывезли 15 и 16 сентября — когда фашисты только захватывали Гатчину. С данной эвакуацией все прошло успешно. Мы не понимали, почему тянули с «Изумрудной кладовой», ведь она куда ценнее. Может быть, считали, что немцы сюда не придут? Многое вывезти не успели. Это скульптуры, иконы, часть Золотого фонда русской живописи, хранившаяся в запасниках. Немцы все разграбили, вывозили мебель — старинные трельяжи, серванты, буфеты, бюро, венскую мягкую мебель. Отламывали панели, снимали хрустальные люстры… То, что было уже сломано, они бросали — это нужно восстанавливать. В аварийные помещения пригнали советских военнопленных — те вытаскивали оттуда все ценное, рискуя быть погребенными под рухнувшим потолком. И в некоторых залах действительно происходили обрушения, гибли люди… То, что натворили на территории дворца, — вообще отдельная история… В западном крыле и дворцовой церкви устроили военный госпиталь, туда свозили раненых солдат с фронта. Раненые, конечно, умирали — их хоронили за котельной, в западной части парка, там, где буковая роща. Теперь это обширное немецкое кладбище — могильные холмы во много рядов, кресты, на крестах — солдатские каски. И что нам делать с этим кладбищем? У нас никогда не было кладбища. Уничтожить, срыть бульдозером? Но это же страшно и, как ни крути, кощунственно — пусть там и враги лежат. Слухи все равно пойдут, люди шарахаться станут…