Если бы Гуннхильд приходилось выбирать только между своим счастьем и честью рода, она не колебалась бы ни на миг. Но ведь если она станет наложницей Кнута, ее род тоже будет опозорен! Все дороги, которые она могла разглядеть перед собой, вели в темные тупики. О хоть бы Фрейя еще раз подала ей мысль, как со всем этим справиться, какой путь выбрать, чтобы имя ее не поминали с негодованием и презрением! И пусть бы ей пришлось войти в горящий дом – она без страха шагнула бы вперед, лишь бы уберечь честь своего рода, как Сигне, дочь Вольсунга; Гудрун, дочь Гьюки; Брюнхильд, дочь Будли и прочие женщины древности, образцы стойкости и мужества во имя чести.

А ведь одна из подобных женщин сейчас сидит рядом с ней, бок о бок. Гуннхильд подняла глаза на бабушку Асфрид. Старая королева невозмутимо пряла, но Гуннхильд чувствовала, что та тоже в смятении и тревоге. Отец Асфрид был конунгом Южной Ютландии и хозяином Слиасторпа еще до того, как туда явился Олав Старый. Свадьба Асфрид и Кнута, сына Олава, была, разумеется, справлена по полному обряду, и уже больше сорока лет Асфрид носила ключи в знак своего положения истинной и единственной хозяйки. Но… как оно все тогда было?

– Бабушка… – прошептала Гуннхильд, придвинувшись ближе и пользуясь тем, что Тюра завела с дочерью и невесткой какой-то разговор насчет хозяйства. – Ведь твой отец был конунгом… а потом стал Олав Старый. Они ведь… враждовали между собой?

– Да. – Асфрид кивнула с некой обреченностью, понимая, что внучке нужно разобраться в прошлом семьи, чтобы понять свое собственное будущее. – Олав Старый приходил к нам несколько лет подряд, и каждый раз приводил все больше войска. Погиб сперва мой отец, потом мой старший брат Годфред, потом сам дед. В конце концов мы остались вдвоем: я и мой младший брат Аскар. Ему было четырнадцать лет. И дружины у него оставалось очень мало. Но он поступил как мужчина: послал Олаву вызов на поединок, предлагая, чтобы победитель владел Слиасторпом и всеми землями. Но поставил условие, чтобы если победителем останется Олав, то он взял бы меня в законные жены. Олаву было тогда уже за сорок, ему показалось стыдно драться с четырнадцатилетним подростком. Он выставил бойцом своего сына Кнута. Тому было где-то лет двадцать. Он был гораздо сильнее Аскара и опытнее. Конечно, он победил… И это означало, что боги на их стороне.

Госпожа Асфрид говорила ровным тоном, но по мере рассказа голос ее звучал все тише и слабее, голова клонилась, движение пальцев замедлялось, пока веретено и нить совсем не замерли. Перед глазами ее как наяву вставали видения пережитого более сорока лет назад.

– Но Олав полностью выполнил условие, – продолжала она. – Только объявил, что раз уж победу одержал Кнут, то и мужем моим должен стать он. Сам Олав был уже так потрепан жизнью, что… – Асфрид все же сумела усмехнуться. – Я потом ни разу не замечала, чтобы ему требовались женщины. А мы ведь прожили в одном доме еще лет восемь. Он просто не захотел опозориться с шестнадцатилетней женой. Но я стала законной хозяйкой в своем собственном доме, подле могил моих предков и родных. Иногда я думала… да, и я могла бы поступить, как Гудрун. Убить своего мужа, детей, себя… У меня в ту пору было больше детей – я родила семерых, но выросли только трое, остальные умерли маленькими, и ты не застала их на свете. Я могла бы сама положить всему этому конец, но тогда от моего рода ничего не осталось бы. Он не был бы продолжен, и мои предки лишились бы возможности когда-нибудь в будущем возродиться. А сейчас у них еще есть такая возможность…

Асфрид подняла глаза к лицу Гуннхильд, и той показалось, что на нее смотрят все ее бесчисленные предки – и те, кого она знала, и те, чьи имена растворились в могучем потоке времен. Смотрят с надеждой, как на последний свой путь в новую жизнь.

* * *

Вечером за столом все домочадцы и гости Горма смотрели на Гуннхильд с новым любопытством. То ли кто-то из участников знаменательной беседы проговорился, то ли стены женского покоя ради такого случая отрастили несколько пар ушей, но уже все знали, что Горм-конунг посватал Гуннхильд за Кнута и хочет получить в приданое Слиасторп. И многие, веря, что дочь Олава станет не наложницей и рабыней, как иные в ее положении, а королевой Дании, уже кланялись ей ниже и улыбались приветливее, чем раньше, всем видом выражая приязнь и готовность услужить. Гуннхильд принуждала себя улыбаться людям, но улыбка выходила натянутая. Она чувствовала себя стоящей на жердочке, где с одной стороны ждет яма предательства своего рода, а с другой – рабства. Но даже выбор, куда упасть, очень мало зависит от ее воли.

На нее так и глазели бы весь вечер, если бы домочадцев и гостей не отвлекло забавное происшествие. Еще в начале ужина Гуннхильд заметила, что в кучке бродяг, сидевших на земле у самого порога и терпеливо ждавших, пока кто-нибудь бросит им со стола обглоданную кость или корку хлеба, появилась пара новых лиц. Мужчина сразу бросался в глаза – уже немолодой, седой и морщинистый, но не сказать чтобы дряхлый, из тех, кому может быть или тридцать с чем-то, или пятьдесят, да он и сам, должно быть, хорошенько не знает. Растрепанные волосы и нечесаная борода, пегие от седины, придавали ему еще более неряшливый вид, если это только возможно. Одет бродяга был в рубаху из многочисленных кусков шерсти разного цвета и вида, неровных и соединенных между собой самым причудливым образом; одни заплатки были пришиты на другие. Тощие ноги были обвиты длинными обмотками, тоже сшитыми из обрывков тканых полос разной ширины и цвета. Видимо, нищий подбирал сношенное тряпье и вырезал из него куски поцелее. Рядом лежал посох, а на коленях он держал берестяную миску, дожидаясь подаяния.

Возле мужчины пристроилась девушка, судя по непокрытой голове; она сидела, обняв колени и спрятав в них лицо, так что с первого взгляда Гуннхильд приняла ее за большую собаку. Но вот кто-то, проходя мимо, толкнул ее, и оказалось, что это человеческое существо: девушка подняла голову и, видимо, что-то бросила вслед прошедшему. Некрасивое бледное личико имело при этом самое сердитое выражение, обозначая готовность постоять за себя. Возраст ее был тоже непонятен – может, четырнадцать, а может, вдвое больше. Темные волосы, немытые невесть сколько, были спутаны, а худа она была настолько, что не верилось, будто она когда-нибудь ела в своей жизни.

Со смесью жалости и презрения Гуннхильд рассматривала девушку. И в Слиасторпе немало бывало таких вот «гостей», которых никто не звал, но обычно им не отказывали в приеме, повинуясь старинному обычаю. Мать ее, христианка, учила, что с нищими в дом приходит сам Господь, Богоматерь или святые, поэтому нужно относиться к ним по-доброму. Бабка Асфрид, наоборот, не любила бродяг, помня, сколько раз с ними являлись заразные хвори. Иной раз целые семьи, хутора и усадьбы платили жизнью за то, что принимали хворого бродягу. В Слиасторпе была даже поставлена за оградой двора особая баня для таких, чтобы они смыли с себя грязь и вшей прежде, чем войдут в хозяйский дом.

– У вас нет обыкновения заставлять нищих мыться, перед тем как пускать? – спросила Гуннхильд сидевшую рядом Ингер.

– Зачем Грим впустил эту дрянь! – возмутилась та, посмотрев туда, куда ей показывали. – Ему же приказано отгонять их собаками!