Упомянуть имя Катьки он так и не сумел. Зато рассказал всё и о таборе, и о лошадях, и о горластых грязных цыганских мальчишках, научивших его драться и ездить верхом, и о дядьке Степане, бородатом и сумрачном, которому он помогал однажды принимать жеребёнка. Рассказал даже о своём неудавшемся побеге из дома с цыганами, не сумев, впрочем, даже тут назвать Катьку. Впрочем, Миша не заметил лёгких запинаний друга, тут же посыпал вопросами и, вероятно, вытянул бы из Никиты ещё много чего, если бы не прозвучал сигнал ложиться спать.

С того вечера мальчики часто и помногу беседовали. Болтал, впрочем, в основном Миша, который, к восхищению Никиты, мог свободно говорить абсолютно обо всём: о своей семье и родне, о прочитанных книгах, об истории Москвы, о рыбалке, до которой был большой охотник, о колдунах и святых угодниках, о печатных пряниках, о гадании на картах и последней военной кампании… Никита с искренним удовольствием слушал его, тайно ужасаясь при мысли, что ему пришлось бы столько же проговорить самому. Миша, со своей стороны, оставил попытки разговорить товарища, убедившись, что для Закатова комфортнее молчать и внимать.

Более всего Никита любил слушать в иверзневском исполнении пересказы известных литературных произведений, которые для него самого были тайной за семью печатями. Миша поначалу не хотел даже верить в то, что Никита не читал ни барона Брамбеуса, ни Одоевского, ни Жуковского, ни Пушкина.

– Как, даже «Бахчисарайский фонтан»? И «Светлану» не читали?! И Загоскина? Закатов, вы, верно, шутите? – недоумевал он. Но, увидев покрасневшее, несчастное лицо друга, сам страшно смутился и почему-то шёпотом сказал:

– Простите меня, я не хотел вас обижать… Разумеется, вы много болели и не могли, я понимаю… Хотите, в ближайшее воскресенье мама принесёт для вас книг?

Никита отказался, решив, что чрезвычайно обременит этой просьбой госпожу Иверзневу и к тому же обнаружит себя перед ней полным болваном. Миша, к счастью, не стал настаивать.

– Ничего, вы придёте в гости к нам на Рождество и сами возьмёте в библиотеке какую вам вздумается книгу. Ведь придёте, Закатов? Ведь мама вас уже пригласила! И Саша приезжает из полка, и Петька тоже пойдёт на каникулы! Все наши будут ужасно рады!

Никита осторожно молчал. Действительно, в минувшее воскресенье, услышав от дежурного кадета, что госпожа Иверзнева дожидается сына в приёмной, Миша решительно потащил упирающегося Никиту за собой. Тот трусил отчаянно, но брыкаться на глазах всего отделения было слишком нелепо, и ему пришлось, насупившись и на ходу одёргивая курточку, следовать за Мишей. Он был ещё больше смущён, когда Марья Андреевна, весело блестя чёрными, как вишни, глазами, расцеловала его наравне с сыном в обе щеки, объявила, что уже наслышана о его геройстве и искренне благодарна ему за спасение сына «от этих ужасных жеребцов со старшего курса».

– Госпожа Иверзнева, я, право, не стою… И это не я Мишу, а наоборот… – неловко начал было Закатов, но мать Миши, засмеявшись, легко взъерошила ему волосы:

– К чему такие церемонии, Никита Владимирович? Кстати, вы позволите звать вас просто Никитой? Чудно, а вы называйте меня Марья Андреевна! Ведь мы с вами почти родня, вы ведь из смоленских Закатовых, не правда ли? Ну вот, а ваша соседка по имению, госпожа Барятьева, – моя кузина, я и батюшку вашего имею честь знать! А ваша покойная матушка приходится мне троюродной сестрой по отцу! Мы даже вместе были в институте, она училась курсом моложе! Сами видите, что никаких церемоний между нами быть не может!

Никита не мог и слова вымолвить в ответ: Марья Андреевна, точно так же, как её младший сын, смеялась, говорила и шутила одновременно, и ни перебить её, ни возразить не было ни малейшей возможности. Никита и оглянуться не успел – а уже дал своё согласие на то, что госпожа Иверзнева нынче же напишет письмо его отцу и попросит позволения пригласить Никиту на все рождественские каникулы.

– Как это будет чудно! – прыгал от радости Миша. – Маменька, право, вы идеал и совершенство!

– А ты – легкомысленный папильон! – последовала шутливая отповедь. – Взгляни на Никиту – вот каким должен быть настоящий мужчина! Скуп в словах, но решителен в действиях, как мой покойный Николай Ардальоныч говорил… – Её тёмные глаза неожиданно затуманились, улыбка пропала. – Боже, Мишенька, как же мне до сих пор тяжело без него…

Миша молча обнял мать и протянул ей свой платок. Марья Андреевна благодарно прижала его к себе – но через мгновение уже улыбнулась сквозь набежавшие слёзы и посмотрела на Никиту.

– Мон шер, вы уж простите нас за эту семейную сцену… Всё горюем об отце, замечательный был человек… Так я жду вас на Рождество и никаких отказов не приму, так и напишу вашему папеньке! А пока что – возьмите в дар! – и она с улыбкой протянула свёрток шелковистой бумаги. Бумага была развёрнута на кровати Никиты в дортуаре – в ней оказался огромный мясной пирог, горсть засахаренных фруктов, кулебяка с вареньем и холодная ветчина. Чудовищным усилием воли подавив желание накинуться на гостинец и в полминуты уплести его в одиночку, Никита тяжело вздохнул и жестом пригласил «налетать» всю левую половину спальни. Правая половина была таким же жестом приглашена Мишей Иверзневым: жевать гостинцы под кроватью считалось в Московском кадетском корпусе крайне дурным тоном.

В бесконечной зубрёжке прошла золотая московская осень, пролетел серый промозглый ноябрь с тоскливыми ливнями и первыми заморозками, делались всё короче и холоднее дни, с каждым разом всё труднее было вставать по утрам. Лекции казались долгими и нудными. Никита, поначалу старавшийся внимательно слушать учителей, теперь уже никак не мог взять в толк, зачем на уроках математики так долго и подробно объясняется то, что понятно с первого раза.

– Это вам понятно, Закатов… – вздыхал Миша, которому точные науки давались со страшным трудом. – После брата Саши первого человека вижу, который так легко лавирует в этой зверской математике! Ей-богу, как будто у вас в голове какое-то хитрое устройство вроде часов!

– Но ведь это на самом деле очень просто! – недоумевал Никита, который давно уже прочёл запоем, как роман, учебник по арифметике и мог решить задачу любой сложности за несколько секунд. – А вот отвечать завтра по словесности – вот это мучение…

– Тоже ещё, мучение… – фыркал Миша. – Ну, позвольте, я ещё раз прочту вам стихотворение – и вы мгновенно запомните! С вашей-то памятью!

Увы, запомнить не получалось. Замечательная математическая память Закатова позорно пасовала перед литературой: сказывалось отсутствие систематического чтения, и по словесности у него следовал кол за колом.

Наконец, наступила зима – морозная и снежная. Сидя после уроков на широких подоконниках корпуса, Миша и Никита часами следили за медленным кружением белых хлопьев, которые оседали на карнизах и лепнине домов, на заборах, на голых ветвях деревьев и на спинах лошадей, которые тянули извозчичьи сани по улице мимо корпуса. Москва вовсю готовилась к рождественским праздникам, а младшие кадеты – к первым в их жизни каникулам. Те, кто приезжал из дальних губерний, ждали посланных за ними саней; те несчастные, у которых средств на поездку домой не хватало, готовились остаться на праздники в корпусе. Никита знал, что ему также придётся остаться в Москве на Рождество, но в отличие от сокурсников ничуть не горевал об этом. Холодный, пустой отцовский дом, где его никто не ждал, ничуть не тянул его, и немного сожалел Никита лишь о том, что не увидит своих цыган. Письмо от отца пришло только одно и, кроме нескольких дежурных вопросов об учёбе и поведении Никиты, содержало подробный рассказ о жизни Аркадия в полку, о его успехах, о расположении к нему начальства, о любви товарищей и о гордости, которую он, отец, испытывает, узнавая об этом. Ничего нового в этих строчках для Никиты не было, распоряжений от отца насчёт рождественских каникул не пришло, и мальчик был уверен, что госпожа Иверзнева либо забыла написать его отцу, либо тот не счёл нужным ей ответить. Никиту это скорее обрадовало: впервые в жизни отправляться в гости, да ещё на все каникулы, он отчаянно боялся и в глубине души чувствовал, что предпочёл бы провести эти две недели один в пустом дортуаре корпуса.