– Не наговаривай на себя, отче, – покачал головой Басарга. – Ты в душах людей многих любовь породил, храмы великие построил, мертвый остров, ничем, кроме камней и стужи, неизвестный, в райский сад превратил. Нешто это не вера? Разве простому смертному по силам сие, без Божьей помощи?

– Как ты верно про райский сад сказал, – остановился Филипп, положил руку боярину на плечо, потом на голову, потом перекрестил, что-то шепча. Вслух же напомнил: – И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло… И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама…

Басарга, услышав слова Библии, торопливо перекрестился.

– Господь изгнал нас, лишив покровительства своего, оставив жить, искать кусок хлеба, одежду, крышу над головой по своему разумению… Именно так всегда я понимал эти слова, сын мой, и следовал им, создавая для смертных блага мирские и отдавая Всевышнему лишь положенные требы, – признался Филипп. – Да, я всю жизнь искал пути, как легче и быстрее накормить людей. Как строить прочные дома, как принудить ветра, воды и солнце исполнять тяжкий труд, высвобождая от него смертных, как дать каждому теплую одежду, кров и книгу, дабы развивали мои прихожане это самое «разумение». Ты говоришь, я превратил остров в рай?

– Да, отче…

– Может быть, – снова двинулся в путь по дорожке бывший митрополит. – Но пятнадцать лет тому на мой остров приплыл человек, в котором Господь наш явил свое чудо. И я смотрел на него… На тебя смотрел, сын мой, – и не видел! Доверившись одному лишь разуму своему, оставив в мире своем для Иисуса нашего лишь догматы, я потерял самое главное: веру! Служение мое Богу напоминало работу с машиной: вовремя повернуть рычаг, в нужное время поднять заслонку, в положенный час переместить груз. Такими были мои молитвы: в урочный час, по таблицам и расписаниям. По правилу, а не из веры. Искренняя вера была у княжны Шуйской. В ответ на веру ее Господь явил чудо. И ты знаешь, подьячий Басарга Леонтьев… Оказывается, чуда в расписании нет.

Филипп остановился, твердой рукой повернул гостя к себе:

– Скажи мне, сын мой. Скажи, глядя в глаза: как могу учить я вере Христовой княжну Мирославу, если ее вера крепче моей?! Молчишь? А разве она такая одна? Какой же я им пастырь? – Монах перекрестился, склонил голову: – Вот потому я обратно на кафедру и не хочу. Недостоин.

– А кто достоин? Пимен, что заговоры с латинянами плетет? Пафнутий, что иноков к клятвопреступлению склоняет? – спросил в ответ Басарга. – В терзаниях своих душевных, отче, ты о делах мирских все же не забывай! Супротив государя измена новая открылась. Епископы иные души людей православных смущают немало, к воровству склоняют, к отступлению от отчины своей. За обман сей многим кровью заплатить придется… Сегодня слово твое пастырское тысячи душ спасти способно! Ты, отче, в желаниях своих рай для смертных построил, в ответ любовь от сих смертных получил. Тебе – верят. Тебя – слушают. Коли ты в час тяжкий с государем рядом встанешь, даже изменники многие меч обнажить не решатся. Призови заблудших покаяться – и любая смута стихнет, не успев начаться!

– Ты преувеличиваешь мои возможности, сын мой…

– Нет, отче, не преувеличиваю. Иоанн тебя за то из северной глухомани в митрополиты выдвинул, что душою ты чист, к дрязгам иерархов непричастен, стяжательством не страдаешь, о прихожанах заботишься, а не о славе личной и не о родичах своих. Но ведь то не только царю видно, то и люд христианский понимает. Твое слово – это слово честное, его не купишь. Оно одно сотни клятв всего Синода стоит. Вестимо, потому Синод тебя и изгнал…

Филипп задумался, глядя на вскинутые над забором черные ветви яблонь. Покачал головой:

– Спорил я уж с тобой ранее, боярин, да Господь всегда на твоей стороне оказывался. Молчит душа моя, не могу на веру свою положиться. Поверю разуму. Смута добром никогда не кончается, кроме крови и мук ничего не приносит. Бесовство это все, и никак иначе. Скажи Иоанну Васильевичу, коли будет угроза настоящая, покину отшельничество свое и рядом с ним встану, по мере сил словом Божьим заблудших усмиряя. Но на кафедру не вернусь. Достойным посоха митрополичьего себя не считаю.

– Господи, – вскинув руки, взмолился Басарга, – ну почему достойными власти себя всегда считают изменники и уроды?! Почему люди честные от нее отрекаются?! Ты покаялся в грехах своих, отче. Ты узрел чудо. Ты веришь!!! Так скажи об этом! Поднимись на кафедру, произнеси проповедь, открой прихожанам глаза! Почему ты думаешь, что у других смертных вера другая? Может статься, в прочих священниках ее еще меньше!

– Вот поэтому и не могу, – положил руку ему на плечо Филипп. – Нет во мне того огня, что сжигает душу твою, боярин. Ты умеешь гореть любовью. Умеешь гореть ненавистью. Даже сейчас в глазах твоих пламень. Я же холоден, ровно циркуль. Только теперь я начинаю понимать, что это не достоинство, а кара. Пусть всегда будет с тобой милость Господа нашего Иисуса Христа. Неси свой огонь далее. Меня же оставь там, где мне самое место. Положимся на волю Божью. Мир переменчив. Коли Господь меня простит, то мы сие узнаем.

* * *

Путь от Твери до столицы был долог и труден. Затяжная оттепель залила Русь дождями, размывая сугробы и дороги, превращая твердый накатанный тракт в жидкое месиво. Всяк разумный человек сидел бы в такую погоду у теплой печи, пил мед, играл в кости, смеялся бы над лубками, дожидаясь заморозков али тепла – лишь бы дорога встала. Однако же подьячий такой роскоши позволить себе не мог. Он помнил, что распутица в любой день может обернуться ранним ледоходом. К половодью же, кровь из носа, ему нужно похвастаться перед Иоанном настоящим, без обмана, морским ратным кораблем.

Целая неделя чавкающего пути внезапно завершилась тем, что уже перед самой Москвой землю прихватило морозцем, обещая подьячему отсрочку, а лошадям – хоть один день без мук.

Хорошо хоть, на московском подворье царил полный порядок: дом чист и протоплен, закрома полные, на дворе свежая груда сена – явно сегодня привезли, не промокло. Все это боярина не удивило. Раз царский двор в Кремле – стало быть, и Мирослава в Москве. А она дом подьячего Леонтьева уже давно считает своим.

Тришка-Платошка, затопив баню, занялся уборкой сена под навес; датчанин, пока день не кончился, отправился по причалам. Басарга же, поднявшись к себе, занялся привычным делом: составлением отчета для казенного приказа, расписками для получения прогонных, кормовых и жалованья…

Запах полыни заставил его резко обернуться.

– Ну вот, застукал, – рассмеялась Мирослава. – Напугать не удалось.

Она подошла, обняла его сзади, прижалась щекой к щеке:

– Я как чувствовала, что ты уже здесь. Полагала Горюшку послать, дабы наняла кого сено прибрать. Но вдруг передумала, самой захотелось.

– Царица не спохватится?

– Ее сегодня вдруг на благочестие потянуло. Пост себе назначила, молится. А еще вчера, кто бы поверил, медведя требовала! Это все из-за тебя, окаянный! – толкнула княжна плечом подьячего. – Ты ее подзудил с медведем бороться. Она аж загорелась вся. Себе броню по размеру заказала, ждет, пока скуют. Зверя дикого от загонщиков хочет. И кто тебя за язык тянул?