– Сюда зачем пришел, изменник? – сухо спросила его Мирослава.

– Вас упредить! – горячо ответил боярин. – Спасаться ведь надо! Вы тоже в заговоре, вы Пимену сторонники известные. Супротив митрополита старого за него подрядились, в свиту царскую по слову Пимена попали…

– Я, Софоний, царю в том еще до Рождества покаялся, – положил руку на плечо побратима Басарга. – Прощение свое получил и службу с чистой совестью продолжаю. И тебе советую так же поступить.

– Эка ты сравнил, – поежился боярин. – Ты токмо дела церковные помутил, с митрополитом повздорил. Я же супротив самого Иоанна, так выходит, помышлял.

– Иоанн мне сказал, что один раскаявшийся грешник дороже тысячи праведников. И что тому, кто без принуждения признался, верить можно, как вовсе невиновному. За первый проступок царь никого и никогда жестоко не карал. Поклонись ему, прощения попроси. Клятву дай более не злоумышлять. Иоанн Васильевич твое покаяние примет, я его знаю.

– Или покаяться, или в Литву бежать, – сказала Мирослава, приподнявшись в постели. – Ну, или в Крым.

– Если серебро в заначке есть, можно и побежать, – пожал плечами подьячий. – Иначе как жить? Побираться? На службу проситься? Так в Литве, мыслю, своих бояр в достатке, милость у короля есть кому просить. В Крыму же… Первым делом от веры христовой отречься потребуют. Нет, Мирослава, то для честного человека не выход. Государю нужно повинную нести. Иного пути нет.

– А коли не примет? – передернул плечами боярин Зорин.

– Лучше гнев царский, чем чужбина, – ответил ему Басарга. – Иоанн крови не любит, голову не снимет. Гнев уляжется, служба вернется. Друзья и побратимы пропасть не дадут.

Софоний задумался. Прошелся по светелке и уперся лбом в бревно внешней стены, вздохнул:

– Я не один. Она со мной бежала. Пока не заметно. Ныне княжна опять на сносях.

– Ну, так это дело обычное, – усмехнулась Мирослава. – Уж я-то знаю.

– Если Иоанн не простит… Ты ее примешь, друже?

– Эт-то как?! – вскинулась княжна.

– Я о приюте молвил, – торопливо успокоил ее боярин Зорин. – Найдется место для ребенка еще одного и княжны опальной?

– Опальная княжна гнев на дом призрения навести может, нам это ни к чему! – неожиданно твердо отрезала княжна Шуйская. – А дитятку чего не приютить? Пусть растет.

Ее можно было понять: четверо из «сирот» были ее детьми, и привлекать к приюту лишнее внимание Мирослава не желала. Охотясь за заговорщиками, царские опричники сгоряча могут все окрест разорить, чтобы враги государевы пристанища больше не получили.

– Но хоть за детей можешь быть спокоен, – пообещал боярин Леонтьев.

– И на том спасибо, – кивнул Софоний. – Ладно, пойду…

– Ку-уда?! – встрепенулась княжна. – Ты, боярин, смотрю, вовсе разум потерял! Куда ты пойдешь среди ночи по царским хоромам?! Тебя стража через пять шагов повяжет, и тогда уж точно ни в какое покаяние никто не поверит. Решат, что ты тать ночной и смертоубийство умышлял. Или еще чего. Сам сгинешь, и нас под монастырь подведешь. На сундуке, вон, ложись. У служанки моей, Горюшки, тюфяк должен быть. Днем, как все проснутся, в суете общей осторожно и ускользнешь.

Ночь Басарге и Мирославе Софоний, конечно же, испортил. Да еще и собираться на службу княжне пришлось тихо и осторожно, чтобы гостя не разбудить. Она ушла на рассвете, чтобы успеть к одеванию царицы. Бояре поднялись сильно позже, когда в коридоре то и дело слышались шаги хлопочущих по делам людей, тут и там хлопали двери.

– Ну что, идем к царю? – предложил подьячий, после того как оба оделись и подъели оставшиеся с вечера сласти.

– Куда я в таком виде? – красноречиво провел рукой по небритой голове[10]Софоний. – Одежда оборванная, сам немытый. Переодеться бы надо, в баню сходить. Агрипину предупредить, на что решился. Скажу, чтобы к тебе шла, коли не вернусь. Приютишь?

– Значит, княжну твою Агрипиной зовут?

– Ныне места себе, мыслю, не находит. Ушел ввечеру и пропал. Пойдем, покажешь, где остановился, и я к ней побегу.

На постоялом дворе боярина Леонтьева ждал неожиданный сюрприз: Карст Роде, в одной лишь малиновой рубахе поверх портов, жадно пожирающий из лотка бледно-желтую жареную капусту. Еще из лотка торчали куцые гусиные окорочка. Похоже, капуста запекалась вместе с ними.

– Тебя чего, до исподнего по дороге обобрали? – окинул его взглядом Басарга.

– В стирку все свое отдал, господин. – Датчанин старательно облизал руки. – Вчера вернулся, да сразу в баню отправился, как сие у нас на Руси заведено. А в чем одет был, кучей бабам отдал. Пусть вычистят. Тебя же дома не было, посему и не доложился.

Вести себя Роде так и не научился. Хозяином Басаргу признавал, но вставать при нем не вставал, подобострастно не кланялся, а коли что и изображал – так это ужимки дикарские с прыжками и помахиваниями, каковые смотрелись забавно, но никак не уважительно. Кабы холопом был простым, а не пленником – давно бы кнута схлопотал. Но военнопленных пороть, как простолюдинов, нигде не принято. Это ведь человек свой, служивый, боярского рода. Нехорошо. Опять же, выкуп пленник внесет, домой вернется – в очередной сече можно уже самому к нему же в полон попасть… И что тогда? Известное дело: как ты к людям – так и они к тебе.

– Корабль нашел?

– Прости, боярин, ничего подходящего нет, – развел руками датчанин. – По Сухоне и Кубенке до самой обители Белозерской доскакал. Пусто. Даже торговаться не за что. Нет хороших кораблей мореходных.

– Так-таки и ни одного? – не поверил Басарга. – Хочешь сказать, ладьи, ушкуи, кочи русские для моря непригодны? До земель франкских и англицких купцы на них с товаром доходят запросто, а для тебя не годятся?

– Чтобы на море драться, пушки нужны, хозяин. И не ручницы простые, а сильные, сиречь тяжелые. С этим ты спорить не станешь, мой господин?

Подьячий кивнул.

– Вот, смотри. Суда морские такими стоят, – черенком ложки датчанин нарисовал на столе треугольник, ткнул в нижнюю часть. – Сюда балласт кладут для остойчивости, сверху товар, выше палуба с людьми, мачты… И в путь! Внизу тяжело, сверху легко, корабль остойчив. Тяжесть ведь вниз стремится? Так вот, если наши тяжелые пушки поставить наверх, корабль сам перевернется запросто, с ним даже воевать не надобно. Посему пушки всегда ставят не наверх, а вниз, почти на уровне воды. У каракки посередь корпуса для сего низкая палуба сделана, с нее пушками и воюют. У ваших же ладей и ушкуев палуба ровная, и вся наверху. – Роде постучал черенком по верхней части треугольника. – Трюмы при сей конструкции вместительные, купцам это хорошо. Да токмо пушкам места нету, и потому для нас сии суда не годятся.

– А если посередь настил сделать и отверстия для пушек?