О, в дамском разговоре тоже прозвучало это имя, но, правда, в ином контексте…

— Бедняжку Скаррона также следовало бы представить в этом групповом портрете, — проговорила Катрин.

— Его ум и талант бесспорны, что и говорить, — откликнулась Ортанс, — но бедняжкой я бы скорее назвала его подвижницу жену Франсуазу. Такое вынести… Не дай Бог…

— Действительно, — проговорила Анжелика. — Земной ад.

— О чем вы? — спросила Луиза. — Я знаю лишь то, что несколько лет назад умер поэт Скаррон и что его молодая вдова распродавала вещи, чтобы отдать долги, больше ничего…

— Печальная история, — сказала со вздохом Анжелика. — Когда их обвенчали, ей было 16, а ему 42, что уже само по себе не сулило безоблачного счастья, но если учесть, что при этом он был паралитиком, что его тело было скрючено самым замысловатым образом, что по ночам он кричал от невыносимых болей…

— Боже! — ужаснулась Луиза. — Я даже представить себе не могла… Но, — продолжила она, — как же, в таком случае, он исполнял свой супружеский долг?

Остальные дамы переглянулись, а Мадлен воскликнула, всплеснув руками:

— Боже! Такой вопрос задает француженка!

И дамы звонко расхохотались.

О женщины, женщины! Главные героини любой из эпох!

Недаром же во всех случаях жизни, при любых ее обстоятельствах, в горе и в радости, в подвиге и в преступлении, универсальным ключом к пониманию сути и природы вещей служит довольно затертая, но так и не утратившая своей актуальности фраза: «Chercher la femme!»

Войдя в будуар Анжелики, я застал там довольно представительное общество, состоящее, кроме хозяйки дома и уже знакомых мне Ортанс, Катрин, Луизы и Мадлен, из пятерых мужчин, четверых из которых я, правда, не сразу, но все же узнал по некоторому сходству с их портретами в энциклопедиях.

Томас Гоббс, известный английский философ, мужчина лет семидесяти, с длинными седыми волосами и закрученными вверх тонкими кончиками усов. Окончил Оксфорд, был секретарем у знаменитого Френсиса Бэкона. Поддерживал дружеские отношения с Мерсенном, Гассенди и Декартом. Много лет жил во Франции, где, кстати, в 1646 году преподавал математику проживающему тогда в Париже принцу Уэльскому, будущему королю Англии Карлу II.

Это обстоятельство, однако, не сподвигло Карла после своей коронации защитить Гоббса от бешеной травли со стороны новых роялистов, объединившихся на этой почве с клерикалами и обвинивших старого философа в атеизме.

Рядом с ним сидел в глубоком кресле красивый мужчина лет пятидесяти, несколько надменного вида, в пышном напудренном парике. Франсуа де Ларошфуко, герцог, принц Марсийяк, потомок одного из древнейших аристократических родов Франции.

В 1640 году он участвовал в придворных интригах против кардинала де Ришелье на стороне королевы Анны Австрийской. В 1648 году был активным участником Фронды.

Третьим из мужчин был молодой, лет примерно тридцати, сухопарый господин с узким худым лицом. Английский философ Джон Локк. В 1656 году он получил в Оксфорде степень бакалавра, а в 1658 — магистра. Совершенствовался, насколько мне известно, в медицине.

Бенедикт Спиноза, тоже лет тридцати, с печальными карими глазами под сведенными бровями, голландский философ, сын амстердамского купца-еврея. В 1656 году за свободомыслие был отлучен и проклят еврейской общиной Амстердама, после чего на него было совершено покушение одним фанатиком.

Пятым был совсем еще юнец, относительно которого я не строил никаких предположений, сочтя его просто сопровождающим лицом кого-то из философов, но, как вскоре выяснилось, это была будущая знаменитость Жан де Лабрюйер, автор нашумевших впоследствии «Характеров, или Нравов этого века». Но пока что это был всего лишь студент юридического факультета Орлеанского университета, упросивший Ларошфуко взять его с собой.

— Видите ли, сударыня, — проговорил, обращаясь к Луизе, Томас Гоббс, — философия, или «любовь к мудрости», любомудрие, — это наука о причинах, или, попросту говоря, о «почему». То есть о наиболее общих принципах существования этого мира… Вы согласны с таким определением, ваша светлость? — спросил он Ларошфуко.

— Полностью согласен, — отозвался тот. — Но, во-первых, прошу вас, мистер Гоббс, в философских диспутах не упоминать титулов, дабы не нарушать принцип равноправия их участников, а во-вторых, если уж говорить об условиях существования мира, то следовало бы особо отметить, что им правят лишь судьба и прихоть, ничего более.

— А любовь? — спросила Катрин.

— Любовь… — усмехнулся Ларошфуко. — Она вовсе не правит миром, а лишь наполняет его внутренним смыслом, что, между прочим, не менее важно.

— Любовь, — заметил Гоббс, — это всего лишь представление человека о предмете влечения. Иными словами, желаемое, но отнюдь не действительное.

— Да, — согласилась Ортанс, — ведь неспроста же говорят, что любовь слепа.

— К тому же глуха, глупа и лжива! — проговорила Мадлен.

— Ну, дорогая моя, это как кому повезет, — пожала плечами Анжелика.

— И кто чего достоин, — не без ехидства добавила Катрин.

— Не спорьте, милые дамы! — сказал Джон Локк. — Ведь каждый имеет право на свое представление об истине.

— Как и об истинной любви, — заметил Ларошфуко. — Она ведь похожа на привидение: все только и делают, что говорят о ней, но никто и никогда в глаза не видел.

— Но не видим же мы Бога, — сказала Анжелика. — Однако это вовсе не означает, что его нет.

— Браво, мадам, — проговорил Ларошфуко. — Молва о ваших достоинствах не соответствует и десятой доле истины!

— Истина и ложь, — сказал Томас Гоббс, — это атрибуты молвы, а не действительного положения вещей.

— Молва, на мой взгляд, вообще не нуждается в истине, — промолвила Ортанс. — Она нуждается лишь в том, что называется интригой, или по крайней мере в разоблаченной тайне.

— А в истине вообще мало кто нуждается, — покачал седой головой Гоббс. — Если бы истина о том, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила бы чьему-то праву на власть или интересам тех, кто уже обладает этой властью, то…

— Геометрия была бы официально запрещена! — закончила Анжелика, вызвав всеобщее оживление.

— Ну, касательно геометрии как науки — не уверен, но то, что все книги по геометрии были бы публично сожжены, несомненно.

— Кстати, о книгах, — проговорил Спиноза. — Я слышал, что ватиканский «Индекс запрещенных книг»[2] в последнее время заметно пополнился.