Через панели пробегает волнистая рябь света.

Наша группа нестройно движется вперед.

Входов в лабиринт пять, и я стою у центрального, смотрю, как другие расходятся по разным дорожкам.

Мое внимание привлекает какой-то негромкий звук. Это не столько музыка, сколько белый шум, что-то вроде телевизионных помех – глубокое, ровное шипение.

Выбрав вход, я вступаю в лабиринт. Транспарентность исчезает.

Плексиглас залит почти слепящим светом. Свет повсюду, даже под ногами.

Проходит минута, и на некоторых панелях возникает ряд закольцованных образов.

Рождение – кричащий ребенок, плачущая от счастья мать.

Осужденный на смерть дрыгает ногами и дергается в петле.

Метель.

Океан.

Расстилающийся пустынный пейзаж.

Я иду дальше.

Попадаю в тупики.

В слепые повороты.

Видеоряд на панелях ускоряется.

Смятые останки разбитой вдребезги машины.

Любовники, слившиеся в пароксизме страсти.

Больничный коридор, медсестры и врачи, показанные глазами больного, которого везут куда-то на каталке.

Крест.

Будда.

Пентаграмма.

Символ мира.

Ядерный взрыв.

Свет гаснет.

Звезды возвращаются.

Я снова смотрю через плексиглас, только теперь через какой-то цифровой фильтр – статика, роящиеся насекомые и падающий снег, – отчего мои спутники в лабиринте напоминают силуэты, бредущие по бесконечной пустоши.

И вопреки смятению и страху последних двадцати четырех часов, а может быть, именно из-за всего пережитого, то, что я вижу в этот момент, прорывается ко мне и бьет в полную силу.

Я смотрю на других в лабиринте, и у меня такое чувство, что мы не только не в одном помещении, но даже и не в одном пространстве.

Мы в разных, разъединенных мирах и движемся каждый в своем направлении.

В какой-то миг меня переполняет неодолимое ощущение одиночества и потери.

Это не скорбь и не боль, но что-то более древнее, глубинное, первоосновное.

И вслед за осознанием этого приходит ужас – ужас перед окружающим нас беспредельным равнодушием.

Не знаю, этого ли результата рассчитывала достичь своей инсталляцией Дэниела, но для меня он именно таков.

Мы все бредем через холодную пустыню нашего существования, наделяя ценностью и значимостью пустое и никчемное, когда все, что мы любим и ненавидим, все, во что верим, за что сражаемся, убиваем и умираем, столь же бессмысленно, как и спроецированные на плексиглас образы.

У выхода из лабиринта последний ролик: мужчина и женщина, каждый держа за крохотную ручку ребенка, бегут по травянистому склону под чистым голубым небом – с постепенно проявляющимися на панели следующими словами:

Я вхожу в другой вестибюль, где у пластикового пакета с телефонами столпилась вся наша группа.

Мы проходим дальше – в большую, ярко освещенную галерею с полированным деревянным полом, украшенными произведениями искусства стенами и скрипичным трио. К собравшимся обращается стоящая на возвышении женщина в эффектном черном платье.

Секунд через пять до меня доходит, что это – Дэниела.

Держа в одной руке бокал с красным вином и жестикулируя другой, она – сияет.

– …восхитительнейшая ночь, и я так благодарна вам всем за то, что вы пришли и поддержали мой новый проект. Для меня это очень много значит.

Дэниела поднимает бокал.

– Salud!

Собравшиеся отвечают тем же, и пока все выпивают, я пробиваюсь поближе к ней.

Она ослепительна. Блистательна. Жизнь бьет из нее фонтаном брызг, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не окликнуть ее. Такой, полной энергии, она была пятнадцать лет назад, когда мы встретились в первый раз. Была до того, как годы жизни – рутина, депрессия, компромисс – превратили ее в женщину, которая делит со мной постель: чудесную мать, замечательную жену, отказывающуюся слушать голосок, напоминающий о том, кем она могла бы стать.

В глазах моей Дэниелы – груз прожитого и отстраненность, пугающая меня порой.

А эта Дэниела как будто парит над землей.

Я стою меньше чем в десяти футах от нее, и сердце у меня колотится – заметит или нет? А потом…

Наши глаза встречаются.

Она открывает рот и замирает – от испуга ли, радости или просто от удивления, что видит меня здесь, я не знаю.

Дэниела проталкивается через толпу, бросается мне на шею и крепко обнимает.

– Господи, поверить не могу! Ты пришел! У тебя все хорошо? Слышала, что ты то ли уехал из страны, то ли пропал, то ли что-то в этом роде…

Я не знаю, что ответить, и выбираю нейтральный вариант.

– Ну, вот я здесь.

Дэниела уже много лет не пользуется никаким парфюмом, но сегодня я ощущаю его аромат, запах Дэниелы-без-меня, запах той Дэниелы, какой она была до того, как наши запахи, ее и мой, смешались в один.

Я не хочу отпускать ее, мне нужно ее прикосновение, но она отстраняется.

– Где Чарли? – спрашиваю я.

– Кто?

– Чарли.

– О ком ты говоришь?

Внутри у меня что-то переворачивается.

– Джейсон?

Она не знает нашего сына.

А есть ли у нас сын?

Существует ли Чарли?

Конечно, существует. Я присутствовал при его рождении. Держал его на руках через десять секунд после того, как он, корчась и крича, появился на свет.

– Всё в порядке? – спрашивает Дэниела.

– Да. Я только что прошел через лабиринт.

– И что делаешь?

– Едва не прослезился.

– Это все благодаря тебе.

– Что ты имеешь в виду?

– Помнишь наш разговор полтора года назад? Когда ты пришел ко мне? Ты вдохновил меня, Джейсон. Занимаясь лабиринтом, я постоянно, едва ли не каждый день, думала о тебе. Думала о том, что ты сказал. Ты разве не видел посвящение?