– Кто он? Вы собираетесь пожениться? – спросил я.

И тут ее прорвало. Его звали Хан Омчхоль. Это был наш односельчанин и работал он в том же сельхозкооперативе. Пока моя сестра подчинялась ему, он был любящим и ласковым, но едва она сообщила ему, что ждет ребенка, Хан Омчхоля будто подменили. А когда она прямо спросила его, намерен ли он жениться на ней, вмешалась его семья. Тогда это было обычным делом. Конечно же, он не мог жениться на ней – она ведь тоже была «японским выродком». И ее просто выгнали из дома.

Я почувствовал, как меня переполняет гнев. Моя мать всегда убеждала меня учиться сдерживать себя; насилие она не считала достойным решением. Но такого я просто не мог вынести. Масако была моей сестрой, а ее унизили.

С топором в руке я направился в дом Хан Омчхоля. Ходу до него было минут десять. У дома я его и увидел.

– Ты обманул мою сестру, мерзавец! Знаешь что, подонок? Тебе это с рук не сойдет.

Его домашние попытались удержать меня, но я схватил его за шею и повалил на землю. Он не на шутку перетрусил и разрыдался:

– Простите меня! Простите! Я все исправлю! Я беру всю ответственность…

Но меня уже было не остановить, и я как следует отколотил его. Я понимал, что так нельзя, но я уже не владел собой.

Даже выплеснув свой гнев на Хан Омчхоля, я не мог успокоиться. Покойная мать была права – насилием ничего не решить. Но мне всю жизнь твердили: раз ты японец, значит, недочеловек. Я не в силах описать, как мне это опротивело. В конце концов его домашние все же оттащили меня от своего сынка, и я, пошатываясь, побрел домой.

Невероятно, но муж Хифуми нашел кого-то, кто был готов жениться на Масако. Этот мужчина – тоже «возвращенец», естественно, – был бухгалтером в одной из школ в городе Мёнсане, довольно далеко в горах. Его жена умерла, и у него осталось двое детей. Я с самого начала опасался худшего – ведь Масако его и в глаза не видела. Ощутив это на своей шкуре, я скептически относился к договорным бракам. Но Масако была рада. Как мне кажется, она была готова выйти за кого угодно – лишь бы зажить более-менее нормальной жизнью.

Я сказал ей на дорогу:

– Если он будет обижать тебя, просто дай мне знать. Я позабочусь об этом…

– Нет-нет, благодарю, – ответила она. – Хватит насилия. Обещай мне держать себя в руках.

Нам с отцом стало очень одиноко без Масако. Да и мой сын заскучал. Вообще как-то непривычно было оказаться в доме без женщины. Мой отец стал осторожно расспрашивать меня, не собираюсь ли я жениться снова. Меня подобная перспектива не прельщала, но стоило подумать о сыне и будущем; в глубине души я прекрасно понимал, что хотел бы найти женщину, готовую разделить со мной жизнь. Кто знает, может, во второй раз и получится…

В 1976 году я познакомился с женщиной по имени Ким Дэсоль. И ее семья, и моя приехали в Северную Корею из Японии в 60-х, и она, и я были разведены. Она была замужем за северокорейцем по рождению, но ее теща постоянно пилила ее:

– Ты – возвращенка. Почему не привезла ничего ценного?

Этот брак просуществовал всего два месяца. Поскольку мы оба имели схожий печальный опыт, нам казалось, что мы друг с другом поладим.

Свадебная церемония была очень скромной. Мы разделили неприхотливую трапезу и скрепили будущие отношения чашечкой саке. После церемонии отец сказал мне, что Дэсоль нужно будет на некоторое время уехать – ухаживать за прикованной к постели бабушке в Хамджу. Так что семейную жизнь нам не суждено было начать под одной крышей.

Дэсоль, ее сестру и брата привезла в Северную Корею их бабушка, после того как их отец погиб в результате несчастного случая в Японии. После его смерти пропала и их мать, и ставить их на ноги пришлось бабушке. У нее не было никого, кто мог бы помочь ей, и мы с Дэсоль согласились некоторое время пожить отдельно. Я понимал, насколько трудно Дэсоль, поэтому мы виделись, когда выпадала такая возможность – приходилось ехать на поезде около сорока пяти минут.

Наступил новый, 1975 год. Потом пришла весна. Однажды я, возвращаясь с работы, увидел возле нашего дома женщину в изодранных рабочих штанах с двумя детьми, которых она держала за руки. Она выглядела настолько неопрятно, что вначале я подумал, что она – бродяжка. Подойдя ближе, я понял, что она беременна. И тут женщина заговорила со мной. Это была Масако.

– Что ты здесь делаешь? Как ты выглядишь! Что произошло? – спросил я.

Она без слов посмотрела на меня и разрыдалась. Я втащил ее в дом, и сквозь рыдания она объяснила мне, что ее затравила свекровь. И снова та же история!

– Вы – возвращенцы. Почему у вас ничего нет? – допытывалась свекровь. – Наши родственники в Японии посылают нам деньги и вещи. Почему ваши не посылают?

Новоиспеченный муженек Масако тоже не остался в стороне. Кончилось все тем, что ее вместе с двумя детьми – причем двое старших были его детьми, еще от первого брака, – и с третьим на подходе буквально выжили из дома.

У нее не было ни денег, ни выбора. И она отправилась в путь – беременная, с двумя детьми 9 и 7 лет – решив вернуться в нашу деревню. Еду приходилось красть. Мытарились они три недели. Неудивительно, что она так выглядела. Я чувствовал себя в полнейшем, неописуемом отчаянии. Я толком не мог ей ничем помочь. Оставалось только молить бога об этом.

Месяц спустя Масако родила мальчика, которого назвала Канхо. Она была слишком слаба и истощена для того, чтобы кормить его грудью, и мы давали ему рисовый отвар, но без толку. Скоро его экскременты почернели, его пришлось поместить в клинику. Врач был очень хорошим человеком – не чета тому, которого я избил, но он ничем не мог помочь.

– Мне, правда, очень жаль, – развел он руками, – но вам остается лишь ждать, пока он сам не пойдет на поправку.

Наступила осень, похолодало. Ребенок плакал, но все тише и слабее. А однажды ночью он умер. Ему не исполнилось еще и трех месяцев. Моя сестра безудержно рыдала, до полного изнеможения. Тогда она уснула, а проснувшись, снова зарыдала.

Под покровом темноты я завернул тело ребенка в какую-то тряпицу и вынес из дома. Вскоре, как по заказу, разразилась гроза, начался ливень. Пройдя мимо могилы матери, мимо фруктового сада, я поднялся на гору с тельцем несчастного малыша на руках. Дождь хлестал, его струи смывали землю и песок.

Спотыкаясь я брел дальше, потом остановился, положил ребенка рядом и голыми руками стал рыть ему могилу. Я старался не думать ни о чем – и только копать и копать. Сполохи молний призрачным светом на мгновение освещали лежащее на пропитанной водой земле крохотное тельце. Это стало последней соломинкой.

Вскочив, я не своим голосом завопил в темноту:

– За что нам эти бесконечные беды? В чем мы провинились? Что мы сделали такое, чтобы нас так наказывать?

Я почувствовал, как по лицу заструились горячие слезы.

Похоронив ребенка, я спустился с горы, не в силах унять рыданий. Мне казалось, что я схожу с ума.