– Она умерла.

Единственный, кто пришел к нам, когда в деревне узнали о смерти моей матери, была жена кузнеца Чона, который помог нам отстроиться после пожара несколько лет назад. Войдя, она сразу кинулась к бездыханному телу матери, встряхнула ее, будто живую и, не сумев сдержать слез, воскликнула:

– Ну почему, почему? Вы ведь только что стали бабушкой! Почему вы должны были умереть? – голосила она.

Мой сын, по-видимому, устав от суматохи, мирно спал у меня на руках.

В тот же вечер приехали Эйко и Хифуми. Эйко взяла у меня ребенка. Она видела, что мне не до него в такой момент.

– Ты – старший сын. Так что крепись, – сказала она мне.

То же самое я услышал и от Хифуми.

Глядя на усохшее, истощенное тело матери, я был поражен ее изношенными до дыр брюками и почувствовал безмерную вину за то, что позволил ей умереть в лохмотьях. Эта мысль была просто невыносима.

Я вышел из дома в темноту. Был ненастный вечер, звезды и луну скрывали облака. Час и около того я бесцельно ходил по деревне и, проходя мимо чьего-то дома, заметил висевшие на веревке брюки. И я, уверяя себя, что никогда больше так не поступлю, и шепча неизвестно кому адресованные извинения, сдернул их с веревки и поспешно сунул под рубашку.

Прибежав домой, я обмыл тело матери и переодел ее. Но… И эти украденные брюки тоже оказались почти такими же ветхими.

На следующий день мы уложили мать в гроб. Я с трудом заколотил крышку. Гвозди были никудышными – все время гнулись. Даже в этом матери не везло. Я не мог отделаться от мысли, что после переселения в Северную Корею она ничего, кроме нужды и горя, не видела. Хоть один день в ее жизни здесь можно было бы назвать по-настоящему счастливым? Ее здешняя жизнь была так похожа на эти же изодранные рабочие штаны. Драные штаны… несчастная жизнь. И неся гроб с ее телом, я размышлял. А я? Сам я хоть один день счастья ей предоставил? Настоящего счастья? Может, теперь, после смерти, она обретет его.

Мы похоронили ее на склоне горы около фруктового сада и положили на свежей могиле простой кусок дерева с надписью: «Здесь лежит Миёко Исикава». Отец не произнес ни слова – он не мог говорить. Просто горестно вздохнул.

Когда мы вернулись домой, селяне, которые помогли нести гроб, уже собрались у нас, предвкушая еду и питье, приготовленные Эйко. Это вызвало у меня отвращение. Когда мать была жива, никто из них и в ее сторону не смотрел. А теперь все сбежались поесть и выпить на дармовщинку. На этих лицемеров тошно было смотреть – еще б станцевали у могилы!

Я вернулся к месту ее упокоения. Зажег сигарету и воткнул ее в земляной холмик вместо ладана. И спел детскую песенку, которую она пела мне, – «Красная стрекоза». Она пела ее, глядя на небо, и всегда повторяла, что только небо и связывает ее с родиной. И всегда плакала, когда пела ее. Я едва повторял слова песенки, рыдания теснили мне грудь. Убитый горем и отчаянием, я готов был лечь в могилу рядом с ней.

Однако жизнь продолжалась. Она, разумеется, изменилась, но отец, моя младшая сестра Масако, мой сын и я оставались на этой земле. Масако стала работать в сельхозкооперативе. Отцу уже скоро должно было исполниться 60 лет, но он продолжал работать – отвечал за котел на консервной фабрике. Ну а я по-прежнему водил трактор.

Мы обычно вставали в 5 часов утра. На завтрак съедали китайскую капусту, которую выращивали у себя на огороде. Отваривали ее и заправляли кукурузным крахмалом. Жуткое блюдо, не правда ли? Оно на самом деле было жутким. Но если у тебя от голода живот подвело, вполне сойдет и это – хоть брюхо набить.

Первым на работу всегда уходил отец. Потом я отправлялся в деревню найти кого-нибудь из женщин, кто дал бы ребенку грудь. Ходил от дома к дому и вымаливал помощь. Дать я никому и ничего не мог, так что приходилось рассчитывать на людское добросердечие. Кое-кто мог и обругать, такое тоже случалось. Я сгорал, но что мне еще оставалось? Позволить ему умереть от голода? Поэтому я продолжал искать ему кормилицу. После кормления я относил ребенка в ясли при кооперативе и приступал к работе.

С самого пожара у нас в доме и матраца не было. Мы спали на полу. Непросто было заставить себя заснуть в продуваемом всеми ветрами холодном доме, в особенности моему грудному сыну. Мы с отцом, стащив с себя одежду, пытались согреть его теплом наших тел. Мы укладывали его поближе к печке, а когда та прогорала и остывала, снова грели его собой.

Почти каждую ночь ребенок просыпался и плакал от голода. Я варил жидкую рисовую болтушку с кукурузным крахмалом и давал ему пару ложечек, чтобы притупить чувство голода. Но иногда это не работало, и я брал его на руки и носил по дому. Иногда я сам едва не засыпал на ходу. Колени подгибались, я вздрагивал и просыпался – но от этого просыпался и ребенок и начинал плакать еще сильнее. В конце концов я приноровился спать стоя, прислонившись к стене. А он ведь вполне мог и умереть – от голода, от холода, от изнеможения. Я жил в состоянии постоянного страха и беспомощности. Что я мог сделать для него?

Жизнь стала еще тяжелее, чем прежде, но сын хоть как-то отвлекал меня от горя после смерти матери. Кроме него, у меня не было никого, ради кого стоило бы жить. Впрочем, я старался не слишком задумываться об этом – такие мысли вели прямиком в преисподнюю. Поэтому я просто старался выживать – день за днем.

В тот период мир был к нам просто неумолим. Я был двадцатишестилетним отцом-одиночкой, разведенным после нелепого брака, что продлился всего год. Мать умерла рано, не вынеся страданий и лишений. Мы с отцом изо всех сил пытались уберечь моего сына от безжалостных клыков смерти. А вокруг – бессмысленная и фальшивая суета, фарс. Я больше не видел смысла в том, чтобы жить.

И что мне теперь оставалось, в этом беспросветном отчаянии? Люди – крайне иррациональные существа; я поступил так же, как делали многие до меня и как будут делать после: я молился. Не имело ровным счетом никакого значения, что в бога я особенно и не верил. Я молился о том, чтобы на мою долю больше не выпадало трагедий. Молился о здоровье сына. Молился о лучшей участи. Ежедневно молился. И бог берег меня. Пять лет. За эти пять лет со мной ничего не происходило. Вообще ничего. И мне исполнился 31 год.

А богу, похоже, надоело.

Это произошло осенью, сразу после уборки урожая. Близился день раздачи пайков – единственный этап года, когда можно чуточку передохнуть. Я пришел домой с работы и увидел мою сестру Масако с моим сыном на руках. Сестра безутешно рыдала. Обняв ее, я спросил ее, в чем дело? Может, мальчик нездоров? Нет, мальчик был здоров. И ему тоже было любопытно, чем так расстроена Масако. «Ты что плачешь, тетя?» – спрашивал он. Я вновь подступился к Масако, но она упрямо молчала – только всхлипывала в ответ. И ничего больше. Потом сестра внезапно умолкла и очень серьезно посмотрела на меня.

– Масадзи, прошу тебя, только не сердись на меня, – произнесла она. – Я беременна.

Я был поражен. Я даже не подозревал, что она встречается с кем-то.