– Я все сказал, – ровно и негромко отозвался Соболев. – Верни мне то, что отнял. Мою семью и мою удачу. Я не прошу невозможного: воскресить сыновей, сгинувших по черной невезучести. Но что взял не по совести – возверни. Только помня прежнее, я и пришел сам сказать это. И знай твердо: не отдашь – своей семьи лишишься. Денег-то у меня хватит и без везения, чтобы твоих в дальний путь собрать.

Потапыч снова помолчал, подошел к шкафу и добыл настойку. Выставил на столик, набулькал себе в хрустальную рюмку и без спешки выпил. Подышал, посопел и снова глянул на бывшего друга:

– Лева, я вижу, что тебе очень плохо, но совсем не понимаю сказанного. Мы должны разобраться. Иначе я тебя просто пристрелю, как бешеных стреляют. Моя семья – святое. Не тронь. И думать о том не моги. Не рычи, сказывай толком и внятно: что ты зовешь удачей и в чем твоя утрата? Словами объясняй, без намеков. И без этого «ты сам знаешь». Не знаю. Но хочу понять, покуда еще не озверел от намеков гнуснейшего свойства.

Соболев кивнул, вроде бы даже охотно, и без усилия начал говорить. Снова о давнем. Как он гулял и как портил баб, как весь уезд его боялся и как в городах иной раз отменяли балы, заслышав о приезде Льва. Как воровал он девиц и потом бросал, заткнув рот родне угрозами и деньгами. Как из лесу с охоты приволок северянку и год с ней жил, пока не сбежала.

– Все твердили, что я помешался, – морщась и кроша сигару, вспоминал Соболев. – Законная жена не нашей веры. Захотела, чтобы шаман совершил обряд, и я притащил ей шамана. Пожелала, как дома, жить – я ей чум посреди залы выстроил и лаек развел. Чего ей не хватало? Пить запретила – не пил. Пальцем не тронул, пылинки сдувал… Волосы у нее лесом пахли. Я сигары не курил, чтобы…

Рука смахнула табачный сор на пол, Соболев добыл новую сигару, срезал кончик и раскурил. Молча и зло загасил, снова взялся ломать.

– Лева, так я же всех на ноги поднял, мои искали ее, как и твои, – возмутился Потапыч.

– Суетился ты знатно, я даже не усомнился, – прищурился Соболев. – Утешал меня и того усерднее. Один ты и верил, что я не с тем Рату ищу, чтобы за побег ей отомстить. Она была вот такая маленькая, как у них язык повернулся сказать, что я ее удавил?

– Довел уж точно ты, – буркнул Потапыч, сходил за второй рюмкой и налил в обе. – Насильно мил не будешь, я тебе твердил: отпусти добром, сама вернется.

– Мне следовало внимательнее слушать не слова, а тон, – совсем тихо ответил Лев, не замечая налитой водки. – Я полагал, никто не знал, что жена моя в тягости. Лишь недавно разобрался. Ты ее смутил обещанием помощи, ты же людей снарядил на похищение. И дите прибрал.

Потапыч хотел что-то сказать, но Соболев резко выдернул из нагрудного кармана футляр с сигарами, добыл из него карточку и бросил на стол как последний неоспоримый факт обвинения. Хозяин дома неторопливо нащупал улику, перевернул и долго рассматривал, хмурясь и пожимая плечами. Собственно, только теперь и заметил: Береника фон Гесс чем-то вполне отчетливо напоминает северянку Рату – сумасшедшую, мучительную, нездоровую и навязчивую любовь Соболева… Фотокарточка явно была добыта в редакции одной из газет. Такие снимки, отобрав самые невыгодные для изучения, незапоминающиеся, передают туда из ведомства Корша. И вот получили неожиданный итог правильной и грамотной работы: богатейшего «отца» в стране, если учесть состояние, земли и заводы…

– Лев, Беренике восемнадцать с небольшим, она старше, чем могла бы быть твоя дочь, – почти виновато выдавил Потапыч. – Понимаешь? И нашел ее не я. Скорее уж так: я ее чуть не угробил.

– У тебя еще много иных способов оградить себя от виновности, – отмахнулся Соболев.

– Лев, я не желаю проверять, как далеко ты способен зайти в безумии, – забеспокоился Потапыч. – Ты до сих пор помнишь ту северянку. И тебе нужна ее дочь, непременно живая. Это я понимаю. Три сына погибли из-за разбоя, четвертый спился и мало похож на человека. Пятого бабы наградили тем, от чего ты, черт ловкий, увернулся, хоть и куролесишь по сей день без меры… Лева, я вижу только один способ все разрешить. Фредди!

На сей раз Большой Мих взревел в полную силу легких. Дом ненадолго притих, затем по коридору простучали каблучки. Фредерика распахнула дверь и возмущенно охнула, пытаясь прогнать синее облако дыма, прущее из кабинета. Пробежала к окну, распахнула его и села на подоконник, отмахиваясь от клубов дыма и глядя на мужа.

– Фредди, ты Леву знаешь?

– Я с дерьмом не общаюсь, – ровным, исключительно безразличным тоном сообщила Фредерика. – Если я прошу о помощи старого друга семьи, оставшись без средств и имея на руках умирающего сына, я прошу один раз. И забываю, как звали.

– Меня не было дома. – Соболев дрогнул и, кажется, в первый раз за разговор утратил позу и уверенность обличителя. – Баронесса, вам следовало просто подождать или… Или счесть меня дерьмом. Вы всегда отличались излишней прямотой суждений. Я тогда не знал о ваших бедах, и мне было лестно держать вас в приемной. Вы мне отказали, я подобного не терплю. Вы в меня стреляли!

– Фредди? – поразился Потапыч.

– Размечтался. Я стреляла в муху на стенке, – процедила Фредерика. – Мих, давно это приключилось, я тогда еще была преизрядная фифа, сестра мага удачи и настоящая суфражистка. Я ненавидела мужчин и очень хотела хоть кого-то пристрелить, раз папаша моего Рони успел сбежать живым.

– То есть муха на стене была – мух, – уточнил Потапыч с пониманием. – Ага… Фредди, ты мне вечером расскажешь, как отличать мужиков мушиных. Постреляем вдвоем… Чего они, гады, вьются возле моей жены? А пока что добудь мне Ренку. Сей вонючка твердит, будто бы приходится ей отцом. И он угробит массу людей, доказывая самому себе подобный бред, я его знаю. Надо обезопасить Беренику от зверской любви. Только уж изволь ничего ей не сообщать. Просто доставь.

Фредерика взяла фотографию, некоторое время изучала. Наконец кивнула и ушла. Соболев помялся, косясь на водку и сомневаясь. Пить в доме врага – Потапыч видел отчетливо – бывший друг не желал. Признавать саму возможность собственной ошибки не желал вдвойне, как и много раз прежде. Сидеть и страдать молча – не мог…

– Ты всегда был везучим подлецом, медведь. Я баб воровал, а к тебе они сами бежали. Я…

– Дураком остался до сих пор. Мстительным дураком, каких еще поискать, – возмутился Потапыч. – Ну ладно мне гадить, но ты ведь и Фредди во враги записал, и Ромку моего, и Надюшку! А ну, иди вон из дома. В садике желчью обтекай.

– Пока что ты в виноватых ходишь, – уперся Соболев. Он добыл очередную сигару и начал старательно ее рассматривать, примеряясь поточнее срезать кончик. – Сходство сам признал. Моя дочь. Я вчера как увидел на сцене эту Скалли, так и лишился ума. Вполовину не так хороша, как моя Рату. Но голос… И волосы. Я вспомнил, прямо в пальцах ощутил, как они текут, смоляные, гладкие, длинные. Мне вовсе худо сделалось. Ночь не спал, до края дошел и решил уж напрямик тебя уличить. Тоже.

Потапыч нахмурился, принимая к сведению оговорку «тоже» и начиная обдумывать, что мог Лев Карпович помимо упомянутого натворить при его деньгах и норове. Мысли плыли в голову одна другой чернее и страшнее.