Я позвал на помощь Фроттис. Хотел кое-что уточнить, ведь Жоржию Оксид принимала она. Жоржии было восемьдесят восемь лет, и к нам ее направил ее лечащий врач. Он пояснил по телефону моей коллеге:

– У меня не было времени зайти к пациентке, но дочь заметила у нее странности в поведении, предполагаю синдром спутанности сознания. Нужно исключить нарушение водно-электролитного баланса, фекалому, острую задержку мочи, цереброваскулярную недостаточность…

Фроттис ответила:

– Все под контролем, отправляйте.

Жоржию доставили. Она стеснялась. Даже слишком стеснялась.

Фроттис не впервые видела таких стеснительных. Она в шесть секунд распознала симптомы и повернулась к Покахонтас, чтобы сообщить свой диагноз:

– Пациентка восьмидесяти восьми лет пьяна в хлам.

Результаты анализов обжалованию не подлежали: уровень алкоголя в крови – почти три грамма на литр.

У бабули в алкоголе была незначительная примесь крови.

Когда я осматривал Жоржию в одиннадцать часов, ее состояние значительно улучшилось. Чан постепенно пустел. Я позвонил ее дочери, она все категорически отрицала:

– За восемьдесят восемь лет моя мать не выпила ни рюмки.

Сверхспособности – это сказки: вряд ли Жоржия владела даром производить виски прямо в своем немолодом желудке…

– Итак, Жоржия, что случилось?

Она рассыпалась в извинениях:

– Мне так стыдно! Я сидела дома, думала о подруге, она умерла два дня назад. Мне было холодно и грустно, я нашла бутылку арманьяка, а мне раньше никогда не доводилось пробовать спиртное. Я отпила глоточек – и согрелась. После третьего глотка мне уже не было так грустно. А начиная с четвертого я ничего не помню. Мне очень жаль, что я доставила вам столько хлопот…

– Ничего, Жоржия, ничего!

Она еще раз сто извинилась, мне даже стало неловко: не люблю, когда пожилые люди просят прощения за то, что почувствовали себя одинокими…

– У меня очень болит голова. Это нормально? – спросила она меня.

Первое похмелье, когда столько морщин на лице… Этой кожи хватило бы на мех для аккордеона.

Полдень,

внизу

Утро закончилось, а у меня так и не нашлось времени заглянуть к Жар-птице. Я вышел из ОКЭГ и водворился на своем посту в “скорой”. Позвонил Бланш, которая сидела с моей пациенткой, и сказал:

– Приду к концу дня. Здесь полный завал, собрались старики отовсюду. Видно, решили, что здесь идет съезд тех, кому за восемьдесят. Как она? Ест?

– Нет, как всегда.

– Ты ее отругала?

– Да, немного.

– Этого недостаточно. Скажи ей: я буду дико орать, если она не примет свою пищевую добавку. Мне плевать, хочется ей есть или нет. Заставь ее.

Повисло неловкое молчание.

– Я больше не могу здесь оставаться, – наконец проговорила Бланш. – Меня сменит Фроттис. Она в курсе. Даже сама записала кое-какие истории вчера вечером.

– А ты?

– А мне ничего в голову не приходит, поэтому читаю отрывки из твоей записной книжки. Например, тот, где ты рассказываешь, как впервые делал газометрию.

– Отлично. Это забавно. Ей нужны забавные истории. Ты рассмешишь ее как следует, и когда она будет хохотать во все горло, сунешь ей в рот мультивитамины.

Я закончил разговор и рассмеялся, вспомнив ту историю.

Месье Ривьер, семьдесят восемь лет. Мне предстояло взять у него кровь, сделав пункцию лучевой артерии. Первая газометрия – это как потеря невинности: неизбежно, чаще всего больно, иногда ничего не выходит, но зато когда это случается, наступает облегчение и возникает желание повторить.

И вот я со шприцем и иглой в руках уже нацелился терзать запястье милейшего месье Ривьера, как вдруг кто-то постучал в дверь. Я подумал: “Только этого не хватало! В этой больнице даже девственность спокойно потерять не дадут!” Тем не менее откликнулся: “Войдите!”

Вот те на! Это оказался профессор Ривьер, одна из знаменитостей нашего факультета и по совместительству мой новый завотделением. Вот те на! Он похлопал пациента по руке, поцеловал в лоб, спросил, как у него дела. Вот те на! У месье Ривьера и профессора Ривьера к тому же одна фамилия…

– Он очень боится уколов. Я вам не помешаю, если побуду тут, пока вы будете брать кровь у моего отца?

Я подумал: “Опрст-т-т-т! Ы-ы-ы-ы-ы-ххх!”, что означало примерно следующее: “Если уж на то пошло, может, вы мне еще и по башке стучать будете?”

Но я сказал: “Конечно нет, не помешаете!”

Десятью минутами позже, спускаясь в лифте в лабораторию, я потрясал шприцем, словно Свобода, поднявшая знамя и ведущая народ за собой.

Не стану утверждать, будто месье Ривьер получил удовольствие, но я сделал все молниеносно: кровь набралась сразу.

Двери лифта открылись, и вошедший санитар с изумлением обнаружил, что я отплясываю самбу. У меня был блаженный вид идиота, которого лишили невинности.

14 часов,

внизу

Я посмотрел на часы. Моя подруга была наверху и рассказывала наши истории. Я мог спокойно вернуться к повседневным делам.

Во всех отделениях “скорой” наблюдается одно и то же загадочное явление: в один день поступает сразу куча пациентов, например, с болями в животе. И не важно, каков точный диагноз (острый аппендицит, сигмоидит, язва желудка), это все равно гастроэнтерология. На следующий день повалят пациенты с нарушениями мозгового кровообращения. Все скопом в неврологию. Потом начнется парад вывихов лодыжки, переломов руки и шейки бедра.

Каждый день – своя тема. Статистикам следовало бы обратить внимание на этот феномен. Недуги словно набегают волнами.

Необъяснимым образом.

В понедельник были несвежие равиоли, сегодня – гериатрия.

Гериатрия – ужасное слово. Похоже на засохший пирог, забытый в глубине кухонного шкафа. Совсем как старики. Их складируют в доме, потом забывают. Летом их оставляют сушиться и умирать. Они нам досаждают. Они нас обременяют. Они нам мешают. В обществе, где ценность индивидуума измеряется только его производительностью труда, чего нам ждать от этих старых развалин? Ничего… Разве что напоминания о том, что Человек со всеми его супертехнологиями и продвинутой медициной – всего лишь высокоразвитая обезьяна, которая в конце жизни ходит под себя.

Старение – результат гравитации. Человек устает держаться прямо. Горизонталь земли манит нас, и мы сдаемся, и двуногие становятся четвероногими, возвращаясь вспять по эволюционной цепи. Умираем мы мартышками или шимпанзе.

Я люблю стариков. Бесконечно люблю. Впрочем, прошедший день дважды подарил мне возможность вспомнить, как прекрасно снова оказаться обезьяной.