— Идите поешьте, Хестер. Я останусь с ней.

— А вы ели, леди Сара?

— Я попрошу кухарку приготовить поднос.

— Когда вы будете есть?

Она посмотрела на сиделку. Ее черты застыли в непреклонной решительности. Хестер крайне заботлива, но и крайне упряма.

— Я поем, обещаю, — сказала Сара.

Хестер ушла, и Сара сосредоточась на лице матери.

В слабом свете ее лицо казалось изможденным, она выглядела старше своих лет. Закрыв глаза, Сара вспоминала прежние дни, когда в Чейвенсуорте звенел смех ее матери. В этот миг сама она снова стала девятилетней девочкой с корзинкой в руке, радовалась, что может позавтракать под высоким дубом на холме над полями лаванды. Не важно, что это всего лишь в нескольких минутах ходьбы от дома, мама умела заколдовать время. Она рассказывала истории о своих предках, о замке под названием Килмарин, эльфах, добрых духах и королеве зимы…

— Ты никогда не вернешься туда, мама? — спросила она однажды, когда мать казалась особенно печальной.

— Никогда, — сказала Морна, потом улыбнулась.

Ребенком Сара была проницательной и почти болезненно честной, она знала, что мать не желает обсуждать родной дом. Поэтому Сара больше об этом не упоминала, мысль об этом никогда не приходила ей в голову, пока Морна не оказалась на пороге смерти.

Стремилась ли ее мать вернуться в Шотландию? Тосковала ли она без родных, без людей, которых Сара никогда не встречала?

На эти вопросы нельзя было ответить.

Сквозь французские окна виднелись проносившиеся тучи, цвет их от мягкого серого переходил к почти черному. Сверкали молнии.

Маленькой девочкой она боялась грозы, всякий раз сжимаясь в кровати. Дождливая весна наводила на нее ужас. И не сосчитать, сколько раз мать сидела с ней, стараясь развеселить ее. Морна рассказывала ей одну историю за другой, в которых звук грома превращался в стук молота Тора, в смех Бога, или приводила дюжину других бесполезных аналогий, которые ни на йоту не ослабляли страх Сары.

Она переросла свои детские страхи и полюбила грозы, чувствуя странное созвучие с ними, особенно сегодня, когда в небе над Чейвенсуортом ползли тяжелые тучи.

Сара нежно погладила руку матери. Она сегодня казалась еще холоднее, чем вчера, как будто мать умирала постепенно.

Сара, вздохнув, глубоко задумалась. О чем можно сказать матери, чтобы не разволновать ее, если она действительно слышит? О финансовом положении Чейвенсуорта? Никогда оно не было таким мрачным в те времена, когда о поместье заботилась Морна. О своем замужестве? О том, что Дуглас Эстон подстрекал ее сдаться, что она никогда не чувствовала себя такой порочной и возбужденной? Возможно, это вовсе не вина Дугласа, а что-то не так в ней самой. Или о том, что утром ее охватило разочарование, когда она, проснувшись, увидела, что он уже ушел.

Она встала, подошла к французским окнам, открыла их и вышла из комнаты. Прежде чем стать обителью больной, это была летняя гостиная, выходившая в греческий сад и маленькое патио, как и покои герцогини этажом выше.

Обхватив себя за талию, Сара подняла глаза к небу. Действительно ли Бог обитает на небесах? Или он везде и всюду?

Ветер играл ее волосами, угрожая результатам кропотливой работы Флори. Саре хотелось вытащить из волос все шпильки, бросить их на землю, беспечно и смело, дерзнув перед Богом и надвигающейся грозой.

Никто не назвал бы ее безответственной. Никто не считал ее бунтаркой. Если возникала недосягаемая цель, она, так или иначе, достигала ее. Если складывались невыносимые обстоятельства, она справлялась с ними. Леди Сара всегда справлялась.

Услышав какой-то звук, она обернулась и увидела, что Хестер открывает дверь.

— Вернитесь, леди Сара. Там опасно в грозу.

Ей не хотелось возвращаться в комнату, не хотелось безопасности. Кроме того, разве где-нибудь есть настоящая безопасность? Она поехала в Лондон, в дом отца, и в результате оказалась замужем. Она вернулась домой, в Чейвенсуорт, и ее мать умирала в его стенах. Где безопасность?

— Все будет в порядке, — сказала она, но ей пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум ветра. — Просто мне нужен свежий воздух.

Сиделка с сомнением смотрела на нее, но Сару утомляла ее забота. Пусть Хестер одаривает состраданием ее мать. Весь мир должен плакать, потому что эта нежная и щедрая душа умирает.

Сара миновала патио и его живую изгородь, пошла вниз мимо розария и изящного парка, обсаженного самшитом. Тучи опустились еще ниже, порывы ветра пробирались ей под юбку, вздымая ткань совершенным кругом.

Как нескромно.

Ее это не волновало. Как странно, ведь всегда волновало. Она всегда была очень прилична, даже когда болела. В те редкие моменты, когда она не поднималась с постели, она настаивала, чтобы ее лицо было вымыто, волосы расчесаны и уложены приятным образом.

Она никогда не распускалась.

Все, что Дуглас сделал накануне ночью, произошло с ее сознательным участием. Тем не менее это казалось таким порочным и непристойным, что ее даже теперь в жар бросало от мыслей об этом. Он касался ее шелковистыми пальцами, нашептывал греховные слова, и ее тело вилось вокруг него как лоза. Сара была девственницей, но после минувшей ночи считала себя лучше осведомленной если не о самой страсти, то о собственной реакции на нее.

Сара вошла в греческий сад. Изучая здесь статуи, она узнала о противоположном поле больше, чем за два светских сезона в Лондоне. Когда она была ребенком, мать пару статуй нарядила в юбки, но Сара, оставшись одна, заглянула под подол. Только позже она узнала, что юбки назывались килтами, и это открытие привело к пониманию, что ее мать шотландка.

Дуглас физически был более одарен, чем статуи молодых греков в саду. Его бедра были мускулистее, икры лучше развиты. Густые черные волосы подстрижены немного короче, чем требовала мода. У него точеное лицо с высокими скулами и зеленовато-голубые глаза, так, должно быть, выглядит Средиземное море в летний день. Каждый раз, когда он входил в комнату, воздух, казалось, вибрировал, словно Дуглас важная персона, член королевского семейства, человек, вызывающий глубокий и всепоглощающий интерес общества.

Она обходила статуи, словно приветствуя старых друзей, отмечая про себя их состояние и необходимость ремонта. Возможно, пришло время переставить наиболее старые внутрь, по крайней мере на суровые зимние месяцы.

В центре сада стоял лакинбут, самшитовый формированный куст, — шотландский символ любви и преданности из двух переплетенных сердец и увенчанный сердцем. Его начали формировать, когда ее мать впервые прибыла в Чейвенсуорт. Садовники следовали ее плану, и теперь замысловатый узор составляли зрелые самшиты.

Уронив руки, Сара шла по тропинке, ведущей к пологому холму с его одиноким деревом, к месту многих пикников. Сколько раз они ходили туда вдвоем с матерью? В последний раз это было всего лишь два года назад, и уже тогда признаки слабости замедляли шаг Морны. К тому времени, когда они добрались до дуба, она запыхалась и еле переводила дух, и хотя она развеяла беспокойство Сары, под ее глазами лежали тени, а губы имели легкий синеватый оттенок.