Да, конечно, Мария Игнатьевна была грешной женщиной, как говорится, с прошлым. Ну а сам-то он разве без греха?

Мария Игнатьевна активнее, чем другие, подталкивала Горького на размышления о превратностях любви, о ее аномалиях. И более чем когда-либо раньше или позже, это нашло отражение в горьковском творчестве, в его удивительных рассказах 1922–1924 годов. Конечно, огромную роль играли в жизни Горького и Екатерина Павловна и Мария Федоровна. Но все же трудно с уверенностью говорить о том, что какая-то из них оказала прямое влияние на его писательский труд. Не обязательно в роли прототипа. Просто хотя бы воздействием на выбор тематики и ее трактовку, на направление движения сюжета… А вот про Марию Игнатьевну сказать это можно.

Как известно, роман «Жизнь Клима Самгина» он посвятил ей. Пожалуй, с еще большим основанием, чем историю пустой души, он мог посвятить ей написанные в эти годы рассказы о любви…

По утверждению Берберовой, именно в 1922 году Горький и Мура выработали общую линию поведения, оставляющую за ней немалую степень свободы. Было Муре в это время тридцать. Цветущий женский возраст. Ему — на 24 года больше. Пятьдесят четыре… Возраст не критический, но все же… В самый раз спешить взять от жизни то, что может дать она в своей наиболее сокровенной, интимной сфере…

«Она любила мужчин, — пишет автор „Железной женщины“, — не только своих трех любовников, но вообще мужчин и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин и возбуждает смущение мужчин. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюблялись в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться».

…Перед Горьким открывалась величайшая в своей простоте истина. Он полюбил ее. Она ответила взаимностью. (Или, наоборот, — не ответила, предпочтя другого.) Всегда в жизни одно и то же, из тысячелетия в тысячелетие. И — всегда по-разному. И уловить вот эти различия, показать живую динамику обычного человеческого чувства, динамику, обусловленную возрастом, физическим состоянием персонажа, в какой-то мере его профессией, местом действия, погодой и бог знает скольким еще количеством факторов, постоянно меняющихся местами, — вот что главное для писателя, вот что принесет подлинный успех. Новаторство не в приеме. Прием — лишь следствие проникновения в духовный мир личности.

И раньше, на Кронверкском, Горький много говорил о женщине, но подчеркивал в ней пробужденное революцией и войной «железное» начало. Теперь, в начале 20-х, его интересует совсем другое, поскольку и сам-то он стал другим.

Живя в Германии и постоянно думая о России, Горький вспоминал и свое прошлое, не только недавнее. Вспоминал и о первой любви. Не о том случае, который описан в рассказе «Однажды осенью», опубликованном еще в 1895 году в Самаре, но перерабатывавшемся в 1922-м (когда и создавался рассказ «О первой любви»). Одному из своих корреспондентов Горький характеризовал рассказ как автобиографический. «Впервые я „познал женщину“, когда мне было 18 лет; случилось это при условиях, совершенно правдиво изложенных в рассказе „Однажды осенью“».

Случайное знакомство молодого бродяги на речном берегу с Наташей, по ее собственному признанию, «девицей из гулящих». …Проливной дождь, заставивший их вместе лезть под перевернутую лодку… «Сколько было иронии надо мной в этом факте! Ведь я в то время был серьезно озабочен судьбами человечества, мечтал о реорганизации социального строя, о политических переворотах, читал разные дьявольски мудрые книги… И меня-то согревала своим телом продажная женщина, несчастное, избитое, загнанное существо, которому нет места в жизни…»

Повествователь не именует происшедшее любовью. Для него это слово имеет другой, гораздо более глубокий смысл.

Образы проституток встречаются и в других рассказах молодого Горького о босяках, и автора даже упрекали в «несдержанности» «при изображении женщин и любовных сцен» (например, в «Мальве»). Вряд ли такой упрек мог быть безразличен автору, ибо принадлежал самому Чехову. Но, думается, замечания такого рода не вполне справедливы и исходили из норм, сложившихся в прошлом. Прежде всего, молодой автор вовсе не злоупотреблял количеством сцен с изображением падших женщин. К примеру, образ Капитолины в «Коновалове» вообще начисто лишен не только намека на какую-нибудь скабрезность, но герой не допускает в разговоре о ней ни малейшего мужского цинизма, полностью сочувствуя ее намерению вырваться из публичного дома на волю.

«Без любви какой-нибудь жить человеку невозможно; затем ему и душа дана, чтобы он мог любить…» — убежден Коновалов, склонный, несмотря на свое босяцкое положение, к философскому осмыслению действительности (что, впрочем, вообще присуще героям Горького).

Любопытно следующее наблюдение Горького над жизнью босяков. В их сознании реальность прозаических отношений с женщинами, как правило, соседствует с красивой выдумкой. Изложив рассказ Коновалова о его «романе» с купчихой, повествователь заключает: «Я слышал и раньше истории в этом духе. Почти у каждого босяка есть в прошлом „купчиха“ или „одна барыня из благородных“. Кому же не хочется самому быть из благородных?»

Вернемся, впрочем, в 20-е годы, откуда Горький решил бросить взор на времена своей молодости, и обратимся к рассказу «О первой любви». Сделать это тем более необходимо, что, с моей точки зрения, горьковские истории о любви явно недооцениваются в литературоведении и заслоняются другими, создававшимися параллельно. Причина ясна: в тех, других, на первый план выводится социальная проблематика, так или иначе они связаны с проблемами революционного сознания и его противоречиями. А тут — просто любовь!.. К примеру, даже в такой солидной монографии, как «М. Горький и литературные искания XX столетия» А. Овчаренко, два интересующих нас рассказа даже не упоминаются, хотя в ней есть глава о рассказах и повестях 1922–1925 годов.

Между тем выдающиеся современники Горького оценивали его произведения чрезвычайно высоко, а иные из них даже восторженно. Так, Стефан Цвейг писал Горькому из Зальцбурга 29 августа 1923 года: «Я люблю Ваше творчество бесконечно, уже много лет меня ничто так не потрясало, как описание Вашего первого брака в „Воспоминаниях“. В немецкой литературе нет никого, в чьих произведениях была бы эта непосредственность правды, — я знаю, ее можно достигнуть также с помощью искусства, может быть, даже с помощью искусных приемов. Но Ваша непосредственность является для меня единственной: даже у Толстого не было такой естественности повествования».

Мы еще обратимся к тому, что вызвало наибольшее восхищение такого блистательного стилиста, как С. Цвейг, — естественности повествовательной манеры Горького. Но сначала — о фактической, автобиографической основе рассказа. В нем описывается история далеко не простых отношений Горького с Ольгой Юльевной Каминской (урожденной Гюнтер), родившейся на 11 лет раньше писателя в Нижнем Новгороде. С мужем Ф. Каминским она рассталась очень скоро и вышла замуж за Болеслава Петровича Корсака, вернувшегося из сибирской ссылки. Познакомился с ней Горький в июне 1889 года. Прожили они вместе немногим более двух лет.