Мужчины продолжали беседовать, и понемногу она успокоилась.

Размышления Жоффрея де Пейрака, казалось, также волновали его собеседника, и тот изливался в жалобах, перемежаемых протестами.

— Со временем это стало совсем невыносимо, — говорил он. — Теперь, куда бы я ни отправился, ощущение опасности не покидает меня. Я боюсь ареста, боюсь быть осужденным на костер, не имея времени даже найти убежище, где бы я смог спокойно закончить мои труды… Я надеюсь, они защитят меня, а также будут мерилом моего истинного человеческого достоинства! Я понимаю, вы знали меня большим оптимистом, смеющимся над препятствиями, если жизнь отвечала моим романтическим ожиданиям. Но годы проходят, меня начинает посещать меланхолия… Будет ли конец неудачам? Мы думаем о верных друзьях. Спрашиваем себя, а были ли у нас они. Посмотрите на знаменитого Галилея — он был величайшим ученым, признанным всеми… А затем внезапное падение, одиночество… Я думаю, не была ли для него потеря всех верных друзей более жестоким наказанием, чем отказ от своих убеждений?.. Смотрите, этот кардинал Барберини, разве не он был сторонником открытий Галилея и разве не он везде его рекомендовал? Кто, как не он, побудил его к тому, чтобы отправиться в Рим! А потом предал его!

— Надо сказать, что для Галилея это стало особым случаем… Не все наши верные друзья становятся папами! А именно это случилось с кардиналом Маффео Барберини, призванным после смерти Григория XV принять тиару под именем Урбана VIII. Мог ли он, однажды взойдя на трон Святого Петра, пошатнуть основы папского престола, провозглашая, что Солнце неподвижно?.. И что он осознал это, изучая фазы планеты, названной Венерой?.. Невыносимая правда! Даже папы — главным образом папы — имеют право быть подлыми!

Они снова вместе рассмеялись.

Фабрицио, должно быть, ходил по комнате, так как время от времени его быстрая речь была не слышна. Анжелика подумывала о том, чтобы тихо уйти, но слова венецианца вновь задержали ее.

— Вы… Вы могли бы обрести власть, — увлеченно говорил венецианец, невольно повышая голос. — Вы смогли бы завоевать толпы… и мир. Когда я был в Лионе и советовался с предсказателем, он неожиданно предупредил меня, что вы находитесь под большим покровительством Гермеса Трисмегиста[54]. Вы знаете, как и я, что греки уподобляли его Меркурию, но в Гермесе Трисмегисте они видели главным образом египетского бога Тота, который считался создателем всех наук, известных человечеству. И алхимики видят в нем основателя своего искусства… Нам не стоит насмехаться над защитой богов.

— Я и не думал смеяться.

— Тогда слушайте меня… Вы… вы! Вы способны завоевать толпы… и мир.

— Довольно лести, мой друг Фабрицио. Представляете ли вы, какими качествами наделяет Макиавелли[55]своего «Государя»? Быть и казаться. Мужество и государственные интересы. Показная добродетель и преднамеренная подлость?..

Фабрицио протестующее воскликнул:

— Великий Боже, нет! Меня ужасает этот флорентийский циник, и, вопреки большинству высказанных мнений о нем, сделанных в то мятежное время, я нахожу много ошибок в его анализе человека у власти… Я хотел только намекнуть на ваше влияние, ваши возможности.

— Да, я понимаю…

Голос Жоффрея был спокойным, дружеским, но довольно безразличным, а затем Анжелика услышала, как он рассмеялся.

— А я бы хотел намекнуть на ваши работы, о которых вы мне ничего не рассказываете. И ответьте мне, не подвергают ли они вас опасности… еще большей, чем ваш обычный образ жизни? Если я не ошибаюсь, именно Макиавелли вы выбрали в качестве центрального героя вашего философского изучения представителя власти.

— Я признаю, что это больше чем провокация или неосторожность. Но он сам олицетворяет тысячу человеческих обличий. Главным образом я ненавижу в нем именно это презрение, которое сделало его популярным. Он сравнивает толпу с женщиной и советует поработить, считая лучшим способом подчинения унижение и доведение до безумия ради достижения своих целей.

Неожиданно они вновь заговорили на латыни, и Анжелика поняла, что они обсуждали труды Макиавелли и его изречения по поводу Толпы и Честолюбия Государя. Тон изменился.

— Но все же он указал мне путь. Никто до Макиавелли не осмелился мерить человека его трусостью, его тщеславием, его лицемерием. Необходимо, чтобы праведные души нашли в себе мужество и перестали заниматься мнимыми вопросами, такими, как вечное спасение.

— Это именно то, о чем я думал, — сказал Жоффрей. — Вы пустились в опасное плавание. Теперь вы понимаете, почему я не хочу описывать ничего ни из моих научных исследований, ни из моих личных убеждений.

— Но я не могу молчать, — возразил Фабрицио. — Каждый раз, когда я пытаюсь отложить проведенное исследование, чтобы освободиться от его власти, оно появляется из массы моих рукописей в облике шипящего мерзкого змея. «И это! И это? — шипит он. — Можешь ли ты, сделав открытие, продолжать спать спокойно?» Нет! Невозможно, так как змей поднялся и я должен изобличить его… О! Мне понятна ваша гримаса… Мир, тем не менее, будет вертеться, как и Земля… Прекрасное вино!..

Из последнего восклицания Анжелика поняла, что он пил вино, и внезапно ей стало жаль, что она не сидит с ними рядом, как с добрыми друзьями, за бокалом этого чудесного напитка.

— Куда я пойду? — продолжал Фабрицио. — Быть может, в Конта-Венессен, в Авиньон. Мой друг, иудей, чьи знания я высоко ценю, живет в городе, так как он советник легата. А под его окнами идут процессии братств кающихся грешников: флагеллантов, Кающихся Черных и Кающихся Синих[56]. Именно в Авиньон надо идти, чтобы упиваться зрелищами этой ужасной религии римлян, которая одновременно и терзает нас, и восхищает нашу душу. Религии, которой я останусь верен навсегда.

Анжелика догадалась, что, увлеченный своими мыслями, он снова встал и прошелся по комнате, так как его речь вновь стала прерывистой, и большинства слов она не расслышала. Несмотря на страх быть обнаруженной, Анжелика не решалась уйти. Наконец венецианец сел, и до нее долетел голос Жоффрея, отчетливый и спокойный:

— Живите во дворце Веселой Науки… Живите здесь. Вы сможете заниматься работой, не опасаясь обвинений и преследований из-за ваших теорий, прежде чем они увидят свет. В Лангедоке наконец-то мир, поля битв перемещаются к северу. Терпимость, какую вы могли бы найти в Нидерландах, может исчезнуть под новыми угрозами, так как Филипп IV и Испания не приняли потерю своих богатых нидерландских провинций. Здесь вам будет спокойно.