На его зов мгновенно явились двое солдат, стоявших в карауле у дверей мавзолея.

— Да, господин?

— Выпороть его! — приказал Антоний. — Всыпать ему как следует!

— Я официальный посланец Октавиана. Ты не смеешь…

Ох, юноша, не стоило тебе употреблять слово «не смеешь».

Я попыталась умиротворить Антония, зайдя с другой стороны.

— Пожалуйста, не надо. Не нарушай обычай. Это недостойно тебя.

— Ага, ты еще за него и заступаешься? Так и думал!

— Я только хочу предостеречь тебя от поступка, который повредит твоей репутации.

— Скажи своему хозяину Октавиану, что если он захочет возмещения, то может выпороть Гиппарха — моего вольноотпущенника, перебежавшего к нему! — прокричал Антоний. — Я тогда получу двойное удовлетворение.

Он расхохотался и смехом проводил утащивших Тирса солдат.

— Дурак! — крикнула я. — Ты все испортил!

— Что я испортил? — прорычал он. — Ты ведешь свою игру с Октавианом?

— Я пытаюсь сохранить Египет для моих детей. Это все, на что мы можем надеяться.

— И поэтому готова лебезить перед каждым, кого он пришлет? Я разочарован в тебе.

— Я торгуюсь, и это самый отчаянный торг в моей жизни. Здесь, — я указала на сокровища, — залог свободы Египта.

— Кажется, ты ничего не сказала о нашей свободе?

— Да. Боюсь, ее нам не выторговать. Мои возможности ограниченны, приходится в первую очередь заботиться о самом важном.

— Ладно… Что он говорит?

— На мое предложение определенного ответа пока нет. Потому-то я решила показать Тирсу сокровища — чтобы увидел, каковы они на самом деле. Ну, а твое предложение… Октавиан отверг его, как я и предупреждала.

— Что именно он сказал?

— Что можешь найти другой способ умереть, если хочешь.

— Пожалуй, мне так и придется сделать.

— Нам обоим придется, но когда придет время. А сейчас успокойся.

Я старалась утихомирить его, но сама пребывала в смятении. Октавиан не простит мне такого оскорбления, как избиение его посланца. Это может отвратить его от моего предложения.

Ох, и почему же Антоний явился в гробницу именно в этот миг?

Я спешила в свои покои под предлогом назначенной встречи с Мардианом и торопливо обдумывала сложившуюся ситуацию. Может быть, мне еще удастся все исправить. Но только втайне от Антония. Надо увидеться с Тирсом перед его возвращением в лагерь Октавиана. Я должна сказать ему что-то. Что-то сделать. Что-то такое, что сгладит дурное обращение. Но что же? Что?

Прежде всего я приказала своему стражу отправиться на площадку для наказаний, остановить порку, если она еще продолжается, а самого Тирса задержать, чтобы он подождал меня. Как только гвардеец умчался — так, что меч хлопал на бегу по его бедру, — я вызвала Олимпия. Врач не слишком обрадовался тому, что его оторвали от ужина.

— Сделай, пожалуйста, самую лучшую мазь для заживления ран! — приказала я.

— Каких именно ран? — уточнил он с присущим врачам высокомерием. — Пора бы знать, что рана ране рознь. О чем в данном случае речь? Заноза? Собачий укус? Или удар мечом?

— Ни то, ни другое и ни третье. Последствия порки.

— Да ну? — Он выглядел удивленным. — И кого ж это у нас выпороли?

— Как раз того, кого никак нельзя было трогать, — ответила я. — Антоний, в нарушение всех правил и обычаев, приказал высечь посланца Октавиана.

Это потрясло даже Олимпия.

— Быть не может. А… чем он заслужил такое обращение? Что сделал?

— Ничего особенного. Кроме того, что… он молод, он представляет более сильную сторону и ведет себя соответственно.

Олимпий покачал головой.

— Не очень-то похоже на Антония. Но что поделать, он нынче не в себе. Ладно, со следами порки я справлюсь. Думаю, для молодой кожи, как у него, подойдет смесь натра, уксуса, меда и желчи.

Когда он ушел, я занялась составлением, в общем-то, бессмысленной записки, которую собиралась запечатать царской печатью, чтобы Тирс передал ее Октавиану.

«Благороднейший Октавиан…»

Нет, это имя не годится.

«Молодой Цезарь, я желаю сложить свои сокровища к твоим ногам в обмен на торжественное обещание утвердить моего сына на престоле Египта…»

Ничего нового, просто слова.

Держа в руках горшочек с драгоценным бальзамом и укрываясь под просторным плащом с капюшоном, я незаметно проскользнула в казармы, где находился Тирс.

Он сидел на скамье, уронив на колени голову со всклокоченными, слипшимися от пота волосами. В свете факела я видела рубцы на его спине, красные кровавые полосы, по обе стороны которых болталась порванная кожа. Он дрожал, стонал и уже вовсе не выглядел горделивым молодым послом. Когда я вошла, его взгляд упал на мои сандалии — явно не солдатские, — потом поднялся к моему лицу, и глаза бедняги расширились от удивления. Но он не встал — видимо, счел, что после случившегося все правила и приличия выброшены за борт.

— Мне не под силу убрать полосы с твоей спины, — сказала я, — но могу дать тебе это снадобье, чтобы облегчить боль и ускорить заживление.

Если бы у меня была возможность начисто вывести все рубцы, чтобы Октавиан ничего не увидел! Но, увы, такое не под силу даже Олимпию.

Прежде чем он ответил, я склонилась над ним и начала втирать мазь в раны, стараясь прикасаться к нему как можно более нежно. Но он все равно вздрагивал, ибо рубцы были свежими и глубокими.

Я насчитала восемь рубцов — а сколько могло бы быть, не останови я расправу?..

— Царица просит прощения у вольноотпущенника? — заговорил он наконец, закипая от ярости.

— Если с вольноотпущенником обошлись несправедливо, то почему бы нет? Такого не должно было случиться. Если можешь, постарайся забыть это, хотя я не вправе ожидать от тебя подобного великодушия. И мы его не заслуживаем.

Я продолжала втирать мазь в его спину. С ним действительно обошлись слишком жестоко.

От моих последних слов Тирс, похоже, растаял, повернул голову и сказал:

— Он не заслуживает, но тебе я готов простить что угодно. — Неожиданно он издал слабый смешок. — Мне говорили, что знаться с тобой опасно. Но это стоит риска. — Он моргнул от очередного прикосновения к больному месту. — Теперь я понимаю, что имелось в виду…

— Кто так говорит?

Я должна была узнать.

— Да почти все в нашем лагере. Начиная… с самого Октавиана.

— Передай ему, что я постараюсь опровергнуть первую часть утверждения и подтвердить справедливость второй. Если… Впрочем, пусть прочтет мое послание, тут все сказано.