— Светомор! — буркнул Дмитрий Антонович.

— Что? А-а-а… — Андрей Львович вежливой улыбкой оценил каламбур.

Наконец дали зеленый свет.

— О чем думаете? — повеселев, спросил режиссер.

— О синопсисе, — ответил писатель.

На самом деле в результате сложных рассуждений он пришел к выводу, что аванс не может составлять более четверти общей суммы вознаграждения. Это открытие окрылило, и Кокотов наслаждался приятным неудобством от несгибаемого портмоне, упиравшегося в грудь. Писодей испытывал то редкое чувство, какое находит на людей после внезапного обогащения, когда в сердце (увы, ненадолго) поселяются веселое могущество и игривое всевластье, когда кровь бежит быстрее, гоня от сердца к мозгу дерзкие надежды и необузданные фантазии. Андрей Львович подумал, что если бы сменил пол и стал женщиной, то, наверное, уже мчался бы в бутик за новыми тряпками. Эта мысль его позабавила…

— Чего ухмыляетесь? — спросил Жарынин.

— Да так… Это личное…

— Пора бы подумать про общественное! Я жду от вас идей! — сказал игровод, особой интонацией намекая на аванс.

— Да, конечно! А что если… нам… как бы… — понял намек соавтор, — обострить сюжет!

— Обострите! Кто же вам мешает? — удивился игровод, сворачивая с Садового кольца.

— А что если Юлин муж — страшный ревнивец и хочет убить Бориса? — выпалил Кокотов, вспомнив вчерашний сюжет про расчленителя Черевкова. — Он гонится. Они прячутся.

— Сто раз было!

— Насколько я помню, Сен-Жон Перс говорил…

— …что новое — это всего лишь свежая банальность?

— Да, кажется…

— Вот и придумайте мне свежую банальность! Све-жу-ю… Ясно? Завтра встречаемся в десять ноль-ноль. Не опаздывайте!

— Где в первый раз?

— Я отношусь к вам гораздо лучше, чем вы думаете. Буду ждать у подъезда.

— Вы знаете мой подъезд?

— Конечно! Вот она, ваша труполечебница. Вылезайте!

Кокотов вышел там же, у чугунной ограды, но Жарынин не рванул с места как в прошлый раз, а словно проверяя подозрения, дождался, пока соавтор зайдет в больничный скверик, и лишь потом медленно отъехал. Возле «Панацеи» все было по-прежнему: огромная липа накрывала переулок, на травке у ствола лежал черно-белый кот в желтом антиблошином ошейнике. Все так же к массивной резной двери тянулись люди, старые, убогие и недужные. На лавочке, под мемориальными досками, сидели две медсестры и курили с туманной девичьей сосредоточенностью. В одной из них писодей узнал Любу — помощницу доктора Шепталя. Она его тоже заметила, кивнула и, склонившись, шепнула что-то подружке, которая сразу вскинулась, безумно глянула на Кокотова, вскочила и бросилась к двери так стремительно, что чуть не снесла ветхого пациента, рассматривавшего рецепты. Андрей Львович не придал этому никакого значения, махнул Любе рукой и осторожно вернулся в переулок. Там его поджидал Жарынин. Сердце писодея нехорошо екнуло.

— Забывчивый вы стали, Андрей Львович! Водичку-то не взяли! — игровод протянул пакет с бутылкой.

— А я как раз и вернулся… — соврал автор «Кандалов страсти».

— Ну, желаю, чтобы у вас не нашли ничего лишнего! Как говорил Сен-Жон Перс: «Здоровье почему-то исчезает тогда, когда появляются деньги!»

Режиссер уехал. Суеверный писодей трижды сплюнул от сглаза и заторопился вверх, к Сретенке, а оттуда по бульвару, мимо памятника Крупской, к Мясницкой, которая раньше называлась улицей Кирова. Попутно в голове мелькнула идиотская мысль: если он когда-нибудь всемирно прославится, то, возможно, и Наталье Павловне, как верной спутнице гения, поставят памятник…

Бронзовый Грибоедов мрачно смотрел вниз с высокого пьедестала на своих героев, застывших в бронзовом лицедействе у ног создателя. На гранитной скамье, справа, Кокотов сразу заметил человека, закрывшегося развернутой «Правдой» с броской шапкой «Долой олигархических солитеров!». Андрей Львович подошел, постоял немного, собираясь с духом, кашлянул для приличия раз-другой и, не дождавшись внимания, как в дверь постучал костяшками по гулким листам. Газета опустилась, и перед ним открылся мощный розовощекий и совершенно лысый дед в желтой майке с зеленой надписью «Гринпис» и распахнутой брезентовой штормовке времен первых Грушинских песнопений.

— Виктор Михайлович?

— Ну! — старик глянул из-под косматых седых бровей с тем выражением, с каким встречают на пороге надоедливых разносчиков «Махабхараты».

— Я от Яна Казимировича, — тихо отрекомендовался писодей.

— От какого Яна Казимировича? — уточнил пенсионер, с треском складывая газету и недоверчиво озирая гостя.

— Болтянского.

— Воду принесли?

— Конечно! — Кокотов достал из пакета бутылку.

Старик отвинтил пробку, запрокинулся и одним духом выхлебнул половину, затем, как бывалый сомелье, задумчиво подвигал губами и благосклонно кивнул:

— Она! Какой букет! Какая органолептика! — с этими словами он встал с лавки и оказался на голову выше писодея. — Давайте-ка, Андрей Львович, пройдемся, — престарелый титан мощной рукой повлек его по бульвару.

— Ян Казимирович говорит, ипокренинская не хуже боржоми! — поддержал разговор Кокотов.

— Лучше! Ессентуки и Карловы Вары в одном флаконе! Это я вам как специалист заявляю. Такое богатство прямо под ногами. При Советской власти ушами прохлопали. Ну, это понятно: некогда было! Коммунизм строили, боевую мощь крепили, братским дармоедам помогали… Но теперь-то у нас капитализм! Главное — выгода, денежки, а там хоть границы настежь. Нефть — всему голова! А такая водица снова никому не нужна, считай, даром льется! Она ж дороже нефти! Вы понимаете, Лев Андреевич?

— Да, конечно! — искренне согласился писодей, делая вид, что не заметил оговорки деда.

— По какому ведомству изволите трудиться?

— Я — писатель, — смущаясь, ответил автор «Русалок в бикини».

— Хм-м… Значит, это вы наш Советский Союз-то развалили!

— Почему я? Я ничего не разваливал!

— А кто ж тогда? Я вот лечил. Другие защищали. Третьи строили. Четвертые в космос летали. Пятые землю пахали. А вот вы писали, писали, писали, что все у нас, косоротых, не так, как у людей! Гундели, что надо все сломать и построить на ровном месте. Сломали. А теперь у нас все как у людей, да?

— Ян Казимирович тоже писал… — осторожно возразил Кокотов, боясь рассердить деда.

— Болт бичевал пороки! Помогал стране. Большая разница. А вы бичевали?

— Нет, не бичевал…

— Ясно. Вы, значит, гундели. А чего же теперь молчите?

— Я не молчу!

— Как ваша фамилия?

— Кокотов.

— Не читал.