Опять остро захотелось уехать домой. Может, дождаться Паэруя и позволить ему отвезти себя? Но потом я вспомнила кровавую луну, ночные кошмары, Михона у разрытой могилы. И решила ехать непременно – чтобы совесть была спокойна.

– Кстати, Лёва, тот самый внучатый племянник, видел утром суперлуние. – Чарна словно прочитала мои мысли. – Говорит, ужасно всё это выглядит – даже для современного человека. Заодно пригласил меня навестить его в Питере. Это – правнук моей сестры Софочки. Она была старшая в семье, а я – младшая. Разница между нами – пятнадцать лет. Она уехала перед самой войной учиться и оказалась в ленинградской блокаде. Служила в МПВО, ходила по квартирам. Надо было вывозить трупы, понимаете? Живых отправляли в больницы. Находили и детские кости, обглоданные родственниками. Как хорошо, что Софочка не дожила до уничтожения продуктов! Мы с Геннадием этот вопрос обсуждали. И что ещё интересно… Столько блокадников кругом, и все молчат. Такого просто не хочет быть. Это – самозванцы…

Чарна смотрела на меня, но будто бы не видела. Её глаза, как говорится, метали молнии. Я осторожно гладила свою наставницу по руке и по плечу, пытаясь успокоить.

– После войны Софа осталась в Ленинграде. Вышла замуж, родила двоих детей. Лёва – внук старшего сына. Очень хотелось бы поехать к нему. Мальчик меня постоянно соблазняет. Говорит, съездим в Выборг на поезде «Ласточка». Знаете, у вас там пустили электричку, с откидными креслами. Не видела пока?

– Нет, к сожалению. Времени у меня мало, чтобы в Выборг ездить. Вот будете в гостях, тогда прокатимся.

– Обязательно, Марианночка! – Чарна, несмотря на протесты, помогла мне надеть плащ. Застёгивать его я не стала. Котята копошились на ламинатном полу, и я едва не наступила на своего любимца. – Мы посидим в бисквитной лавке «Сова». Это такая прелесть! Лёва с девушкой ходят на Варшавскую. Но есть ещё заведение на севере города. Кажется, на проспекте Энгельса…

– Совсем рядом с нами. – Я подкрасила губы перед зеркалом, припудрила нос.

Значит, Инесса не останется на Лёлькину свадьбу. А ведь, вроде, собиралась. И по магазинам теперь придётся бегать одной. Что ж, её понять можно. Человек разозлился. Повторяю – никаких обязательств передо мной у Инессы нет. Сами справимся – не впервой. У писательницы своя семья, свои проблемы. И не хочется ей присутствовать на чужой свадьбе, когда сама недавно похоронила мужа.

А тут ещё эти издатели! Читать вообще нечего, а они классные рукописи отшибают. С другой стороны, мы с Чарной только что говорили о нынешней жизни. Не бывает так, чтобы вокруг всё сгнило, и только издательский бизнес являет собой пример для подражания. Тоже какие-нибудь схемы, «понятия», подставы, аферы – полный комплект удовольствий…

– Лёвка – мастер сладости трескать, – продолжала между тем Чарна Моисеевна. – Ещё Софа его к пирожкам приучила. Ладно, что не сидит там голодный. И вы, Марианночка, не забывайте своего обещания составить мне компанию. Берегите себя, девочка моя!

И я вновь не справилась с собой. Порывисто обняв Чарну, чмокнула её в прохладную морщинистую щёку. Моя коралловая помада не оставляла следов на коже. Ободряюще улыбнувшись хозяйке, я схватила сумку и выскочила на лестницу. Лифт как раз высадил двух пассажиров, и я вошла в кабину.

Почему-то опять захотелось встретить во дворе Паэруя. Он, конечно, снова предложил бы свои эскорт-услуги. Но в залитом дождём дворе было пусто. Я осторожно сошла по лестнице. Из-за туч во дворе было непривычно темно, но часы показывали пять. Успею вернуться до восьми, если не застряну в пробках. Я щёлкнула пультом, и «Ауди» подмигнула мне фарами. От избытка чувств я похлопала машину по багажнику.

– Всем ты хороша, но уж больно чёрная! Наверное, потому Саввушка тебя и боится.

Я не смотрела вверх, но знала, что Чарна Моисеевна стоит на лоджии и наблюдает за происходящим во дворе. Открыв дверцу, я села за руль, включила двигатель. А потом уехала, помигав на прощание сигнальными огнями.

– И ничего здесь страшного! – громко сказала я. Врубая магнитолу. – «Чёрный бриллиантовый – самый респектабельный цвет для авто…

28 сентября (вечер). Я вышла из церкви Николы в Троекурове совсем не тем человеком, каким вошла туда. Сначала даже не могла отвязаться от песни «Беглец», которую слушала в дороге, и дёргалась в такт за рулём.

– «Мой, мой, мой, ты только мой!» – тихонько напевала я, пробегая под зонтиком по главной аллее кладбища.

На иглах голубых елей, растущих у входа в ритуальный зал, висели капли, а лужи разливались всё шире. Даже кладбища бывают разные. Вот на Новодевичьем или Ваганьковском, к примеру, и вечером не тоскливо. А на Троекуровском даже жарким днём знобит, и сжимается сердце. Может, так происходит потому, что больше нигде в Москве у меня никто не похоронен.

Кончилось тем, что я едва не сшибла с ног пожилого дяденьку, потому что смотрела себе под ноги. Дяденька заметил мой живот, и ругаться не стал. Напротив, даже извинился – за мою же оплошность. В темно-сером пальто и чёрном кашне он почти слился с сырой осенней мглой.

Потом я, растяпа, едва не забыла накинуть шёлковую шаль Евгении, в которой та хоронила отца. На паперти поспешно надела её и закрыла зонт, хоть дождь и полил с новой силой. В лужах плавали опавшие листья. Рябила под ветром вода. Я, конечно же, промочила ноги и сразу же решила включить в джипе печку.

Но, как только, перекрестившись, я вошла в храм, пружина в сердце разжалась. Пропало и нервное удушье. Огоньки свечей, мерцание киотов, запах ладана привычно и благотворно подействовали на меня. В душе воцарился покой. Вернулась твёрдая уверенность, что всё будет хорошо.

Я купила три свечи и поставила их под распятие. Всех поминать не стала. Ограничилась теми, кто ушёл в этом году. Заказала за всех троих Сорокоусты, хотя за Вячеслава Воронова постоянно молилась Юлия. Но он был дядька хороший, и сейчас не хотелось его обижать. Потом я постояла у икон, попросила блаженства и покоя для тех, кого хотела помянуть. Из-за пробок, которые непременно случатся в пути, не смогла побыть в церкви долго – а ведь хотела. Впрочем, больше ничего для своего успокоения я всё равно не могла сделать. И от души надеялась, что этого будет достаточно.

Я не хотела исповеди, потому что привыкла переживать все драмы и трагедии в себе. В дежурных утешениях и, тем более, в наставлениях я не нуждалась. И если боялась сейчас беды, то лишь потому, что была уже не одна в этом мире.

– Сынок, ты не был осторожен в выборе родителей! – бормотала я, вновь и вновь ощущая сладкие толчки под сердцем. Похоже, мой Мишка решил станцевать рэп. – Гены не пересилить. Ты – потомственный экстремал. И потому – храни тебя Всевышний, подобный Богу!

Дождь стекал по моему счастливому лицу струйками. Распущенные под шалью волосы прилипли ко лбу и к щекам. За что мне, грешнице, блуднице, такой подарок? Видимо, для того, чтобы не свернула с праведного пути. Я сделала правильно, когда поехала сюда. На Рублёвке мне не снял бы камень с души самый модный психотерапевт. Никто лучше самого человека не знает, что ему нужно.